Страница 8 из 17
— Щедрая чудом, владычица львов, имя твое над всеми. Тебя, отважную дочь Сина, хвалю. К тебе обращаюсь с молитвой. Помню!
Грома раскатом ответило небо. Близок рассвет, брызжет лучами Солнце–Шамаш. Гаснет звезда.
Хорошо, когда боги рядом.
Глава 1
По прошествии трех семидневок, в конце месяца аяру 7, караван вновь двинулся в путь. Гула вела себя смирно – не ерзала, не пыталась проделать дырку в пологе, – и уже этим расположила к себе Сарсехима. Полдня она плакала, потом занялась своим прелестным личиком. Прихорашивалась до наступления темноты, поиграла с любимой куклой и, наконец, заснула. На следующий день проснулась поздно. Равнодушно отнеслась к скудной пище, играла с куклой, вежливо просилась по нужде.
Евнух, ожидавший от любимой дочери царя воплей, истеричных жалоб на тряску, плохую еду, скверное питье, неуместных требований соблюдать дворцовую форму обращения – «о, великодушная!», «о, царственная!», «о, свет наших очей!», ей было достаточно и «госпожи», – окончательно успокоился и, глядя на полуденное солнце, впервые задумался о том, что путь в Дамаск мог бы считаться приятной прогулкой, если бы не жара, с каждым днем набиравшая силу, и ассирийские всадники, маячившие на горизонте.
Связь с ними поддерживал Ардис, иногда Партатуи–Буря, да и то таясь, пробираясь руслами высохших рек, прикрываясь стеной убивающих зноем базальтовых пустошей. Их неявное, призрачное, и в то же время неотвязное присутствие не давало покоя, навевало смуту и мрачные предчувствия.
Причину задержки с доставкой невесты обговорили на Евфрате, да что толку! Сарсехим очень опасался, что по прибытию в Сирию ему не избежать пристрастных расспросов, к которым вполне могли быть добавлены пытки. Пусть даже легкие, вполсилы. Разум подсказывал, что с послом Вавилона постараются обойтись деликатно, без членовредительства и отрезания носа или ушей, и все равно печаль изнуряла не менее жары. В такие минуты Сарсехиму был особенно дорог свой пухленький живот, ухоженные руки, приятные для глаз обводы плеч. От предощущений жара, исходящего от раскаленного металлического стержня, которым палач будет готов пощупать его пупок, на глаза наворачивались слезы. Что уж говорить о биче из воловьей кожи, которым тот не преминет хлестнуть его по плечам.
Спасал опыт быстротекущей жизни. Пытки, если чуть–чуть и недолго, можно стерпеть. В конце концов, какой с него спрос? Каменная табличка доставлена в целости и сохранности, а за беду, приключившуюся в пути с принцессой Шаммурамат, его никак нельзя считать виноватым. Ассирийцы налетели как вихрь, умыкнули невесту и умчались. Ардис с согласия Сарсехима отправил в Вавилон Бурю – тот и привез Гулу и новую охрану. Так что Сарсехима награждать надо, а не наказывать, ведь только благодаря его стараниям послание удалось сохранить в тайне.
На этом следовало стоять твердо. Он с надеждой поглядывал на Ардиса – может, с него начнут? Скиф – человек дикий, приучен к боли. Он изложит все, как приказал Нинурта. Тогда ему останется только подтвердить сказанное скифом.
На том и успокоился, но ненадолго. Ночью, вместе с подступавшим холодом в сердце проникло ощущение цепкого неотвязного страха. Причину его отыскал в полдень, в самый зной, когда поддерживающий связь с Ардисом Набай внезапно, словно из‑под земли, появился возле каравана. Увидев рядом с повозкой всадника в кожаном панцире и шлеме, напоминавшем воронку с загнутым вперед горлышком, охрана из вавилонян буквально оцепенела, подтверждая догадку евнуха, что не только он один страшится капкана, которым может обернуться Дамаск.
Ардис и Набай отъехали в сторонку, там, не обращая внимания на евнуха и пеших воинов, поговорили, затем диковатого вида юнец развернул коня и погнал его на восток, к ассирийской границе. Сарсехим, не в силах тронуться с места, долго глядел ему вслед.
Вот какая мысль незримым горбом висела за плечами, мешала радоваться счастливому избавлению от Нинурты, без конца ерзающей в повозке Шаммурамат и лакомиться припрятанным в обозе сирийским вином. Можно притерпеться к жаре, можно отрицать обвинения в трусости и измене, можно даже пожертвовать пупком – пусть немного поуродуют, но где укрыться от собравшихся в поход ассирийских разбойников, ведь в подлунном мире не было смертного, который бы не знал, что их главная цель – Дамаск!
Ассирийская армия – это жало судьбы! Их объятия – это объятия бога смерти Эрры! Их ручищи – это когтистые лапы самого страшного зверя, которого мир мертвых способен натравить на мир живых. У этого зверя множество лиц, и все они внушали нестерпимый ужас. Ему вспомнился запах протухших человеческих тел, столбы с нанизанными на них несчастными пленниками. Привиделись его родители, с которых живьем содрали кожу. Вспомнился он сам, униженный, страдающий от жуткой боли. Его, восьмилетнего, оскопили и бросили умирать на пороге сгоревшей хижины. Теперь каждую ночь, до самого Дамаска, он то и дело просыпался в холодном поту и все мыслил, мыслил – где спрятаться, в какую нору забиться, как вырваться из проклятой западни, чтобы только – о, боги!! – не оказаться под катком ассирийского нашествия.
Умиляла беспечность Гулы. Он и раньше, присматривая за любимой дочерью Закира, тайком посмеивался над ее пристрастием к собакам, куклам и нарядам, простодушной убежденностью в своем праве жить в праздном достатке и повелевать другими. Дурочка даже не догадывалась, что не долгим будет ее счастье – на следующий год ассирийцы двинутся в поход и только бог судьбы Набу8 может сказать, где она окажется. Трудно назвать счастьем и ее будущее сожительство с Ахирой. Один из мелких писцов, сопровождавших сирийское посольство, признался Сарсехиму, что Ахира – проклятье царского рода. Наследнику всего двенадцать лет от роду, а веса в нем как во взрослом мужчине, и не потому, что он много ест, а потому что беспросветно глуп. Боги с рождения обделили его разумом, он до сих пор пускает слюни и не прочь пососать соску. Других наследников мужского пола у царя Бен–Хадада нет. Мальчики, конечно, рождались, но от наложниц и рабынь, а такого рода отпрыски никак не могли претендовать на царский трон. От Ахиры толку мало, ибо детородный орган у него размером с тутового червячка.
Этих откровений хватило, чтобы до остальных несчастий, преследующих семью Бен–Хадада, евнух додумался сам. Такого рода наказание, которому боги подвергли правителя Сирии, не могло быть случайным, и соседи Дамаска, зорко следившие за главой союза, противостоящего ассирийскому зверью, невольно задавались вопросом – не в дырявый ли сосуд они льют воду? Если Ахира годится в наследники также, как шакал в писцы, какой смысл впрягаться в одну арбу с Бен–Хададом? Возможно, еще не поздно договориться с Салманасаром о признании его превосходства и, уплатив дань, избежать погрома. Останавливало единственное, но, к сожалению, перевешивающее все противоположные доводы, соображение – дань, которую потребует ассириец, будет неподъемной. Раздень подданных до нижних туник, все равно может не хватить. Так что и добро потеряешь, и от нашествия не избавишься.
Весь дневной переход до предгорий Антиливана, где караван встретила почетная стража, присланная Бен–Хададом, скромная и по численности, и по знатности возглавлявшего ее вельможи, Сарсехим с нескрываемым презрением и злорадством поглядывал не беззаботную невесту. То‑то в радость будет ей, когда пускающий слюни увалень навалится на нее, ухоженную, миленькую, отличавшуюся приятными на вид и обильными на ощупь телесами!
От мрачных размышлений евнуха отвлек Дамаск. Мельком отметив, что город оказался куда краше, чем о том рассказывали купцы и странники, он первым делом принялся изучать крепостные сооружения. Вид толстенных стен, в два кольца, обнимавших город, пробудил надежду. Человек, пусть и неопытный в военном деле, но сообразительный, он сразу отметил дальновидный расчет, которым руководствовались строители. Бастионы были возведены таким образом, что те немногие пологие места, куда можно было подтащить тараны, с трех сторон охватывались могучими башнями. Город секла полноводная Барада, которую ни перегородить, ни осушить, ни отвести не удастся, так что воды всегда будет достаточно. Даже беглого осмотра хватило, чтобы понять – Дамаск окажется крепким орешком даже для таких поднаторевших в штурме крепостей бандитов, какими считались ассирийцы.