Страница 7 из 12
Часть третья
КОЛОКОЛА ЗВОНЯТ О МАТЕРЯХ
«Сердце мое словно гора тревоги.
Бейте в колокола».
Так говорила мама1
Мама! На душе — тяжелый гнет, Жжет меня раскаянье и давит. С каждым часом боль моя растет — Никогда, наверно, не оставит. Мама! В ночь мучительную ту Я, твой сын, с тобою не был рядом. Тщетно ты меня искала взглядом, Уходя во тьму и немоту. Облегчить твоих не смог я мук, Долг последний свой не отдал маме И не смыл горячими слезами Стужи я с твоих усталых рук. И не я в февральскую метель Провожал тебя в твой путь прощальный: Был тогда я на чужбине дальней, От тебя за тридевять земель. Уезжал, а ты сказала мне: — Что ж, лети!.. Но к отчему порогу Воротись, постранствовав немного… В жизни, сын, почти как на войне: Так же бьют они жестоко — пули, И всех раньше — старых матерей… Что ж, лети!.. Но прилетай скорей! Помни, я скучаю о Расуле. …На душе моей — жестокий гнет. Сердце словно иглы искололи. Ночь от ночи боль моя растет… Ох, не дай вам бог подобной боли!2
Вот так все это и случилось, мама. Нет, оправдаться я и не берусь! Февраль. Я — в Хиросиме, Фудзияма Сверканьем льда похожа на Эльбрус. Я — в городе, где на печальном сборе Все горе мира ныне собралось, Я — в Хиросиме, в эпицентре горя. Тут смертью все пропитано насквозь. Как все, и я знавал страданье тоже: Оплакал братьев, хоронил отца. Но боль ослабнет раньше или позже, Лишь боли Хиросимы нет конца. Тут воздух самый скорбный на планете, Тут потускнел от пепла солнца диск… О девочка! О скорбный обелиск, Тебя журавлик не спасет от смерти… Хотя б он в небо поднялся, летя, Страдания твои — неисцелимы. Японочка, несчастное дитя Мишени всех несчастий — Хиросимы!.. Сюда, на мировое пепелище, И мы цветы с Кавказа привезли. В холме, который вырос на кладбище, И дагестанской горстка есть земли. Война людей косила без пощады, На здешнем пепле — тысячи камней. Но обожженный камень Сталинграда К нему приник всех ближе, всех тесней. Толпа безмолвна. А над ней, взлетая, Так неуместно праздничны, пестры Лиловой, белой, красно-синей стаей Качаются воздушные шары. — Что это значит? — я спросил несмело. — Эмблема смерти, — раздалось в ответ. — Шары цветные — жертвы прошлых лет, А знак недавней смерти — шарик белый… В любой душе — своих страданий повесть. Все ж заживляет раны человек, Но если ранена у мира совесть — Она уже не заживет вовек! О Хиросима! Памятник зловещий! Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв, И люди стали тенями… Но вещи Живут, в обломках ужас закрепив. Останки обгорелого рояля Как будто шепчут: «Песня умерла». Часы в тот миг остановились, встали: Прервалось Время под ударом Зла. …Средь поля — колокол огромный. Он Оповещает речью колокольной О каждой смерти. Грозный, мерный звон Сложился в песню у меня невольно: Песня о колоколе Из меди густой, Из свинца он отлит. Покрыт серебром И над миром гудит. Гудит его медь, Звенит его медь, Когда возвещает Он чью-нибудь смерть. Но голос печали С величьем Добра Связует сияющий Блеск серебра. Он мрак разрывает, Как взрыв, на куски, Велит нам, оставшимся, Жить по-людски. Чтоб прочь откололось Все злое как есть, Он славит, тот голос, И смелость, и честь. Тот колокол правде Сулит торжество, И все колокольчики — Дети его… Один из них — вестник Находок и бед. Товарищ, ровесник — Повел меня вслед. Я помню веселый, Заливистый звон. В аульскую школу Позвал меня он. И новые страны, И край мой родной, Моря, океаны Явил предо мной. Зовет он куда-то, Как встарь, и теперь — Успехов глашатай, Свидетель потерь. И с ним, как бывало, Сливаясь душой, Я — колокол малый — Бью нынче в большой. В тот самый, что здесь, В Хиросиме, стоит — Из горя людского И гнева отлит… Разносится далеко мерный звон, У всех живущих память пробуждая. И я в тот страшный день перенесен, Когда явилась миру воля зля… Я вижу, вижу как по небу мчится Неотвратимая «Энола Гей»… Какой безумец смертоносной птице Дал имя матери своей?! Летит она, проклятая «Энола»… Часов еще не оборвался ход. Щебечут дети, собираясь в школу, Никто еще не знает, что их ждет… Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!.. Но нет! И стонет колокола медь, И тщетно журавля пускает в небо Японочка, пред тем как умереть!.. Гремит о стенки колокола молот, Как будто медь пытаясь расколоть… И душу жуткий сковывает холод. Я вижу: тени обретают плоть. Они летят толпой неисчислимой. Как туча в бурю, этот сонм летит. И здесь не только жертвы Хиросимы — Все, все, кто был казнен, кто был убит. Я вижу, как шатаются надгробья В полях Европы, в Азии моей. Встают все те, кто был расстрелян в злобе, Кто был затравлен псами палачей. Кто в пепел превращен был иноземцем, Бездумно выполняющим приказ. Сквозь проволоку на меня Освенцим Глядит всей мукою голодных глаз. И ветер воет, над землей колыша Повешенных. Он снегом их замел… О Белоруссия… Я снова слышу Колокола твоих сожженных сел! И грохот Бухенвальдского набата Прибоем поднимается вдали. Я вижу: два моих убитых брата Встают, словно живые, из земли… И вот они взмахнув крылами, в сини Плывут, белеют с тучей наравне… Вот здесь, в многострадальной Хиросиме, Сложилась, мама, эта песнь во мне: «Мне кажется порою, что солдаты, С кровавых не пришедшие полей, Не в землю нашу полегли когда-то, А превратились в белых журавлей». Я эту песню написал, родная, Еще не зная горя сироты. Я написал ее, еще не зная, Что в стае журавлей летишь и ты; Что к боли Хиросимы приобщиться Пришлось мне безраздельно в этот миг, Что всем смятеньем тайных чувств своих Я, Хиросима, стал твоей частицей!.. А надо мной, кружась на нитке тонкой, Уже качался легкий белый шар; Тогда же утром старая японка Вручила мне печальный этот дар. Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» — Подумал я, в волненье чуть дыша. «Скажите мне, что ваш подарок значит?» «Ты знаешь сам», — ответила душа. …Я сжал в руке квадратик телеграммы. И задрожал и прочитал едва, И до сознанья не дошли слова… Но сердце поняло: «Нет больше мамы».