Страница 6 из 12
* * * Так пела мама, на камнях гадая, И множество таких же матерей Молили, чтоб в родимом нашем крае Жилось их детям легче и светлей. Чтоб молния не поджигала крова, Чтоб множились стада и табуны. Чтоб дети были сыты и здоровы. И, главное, чтоб не было войны! А там, вдали, на западной границе Готовятся войска не на парад. Там блещут каски, сапоги скрипят… А может быть, тебе все это снится?..
2
Растут сыны. Их у тебя четыре. Ты охраняешь мирный наш очаг, Не зная, что в чужом, далеком мире Взят на прицел давно наш каждый шаг. О мама! Камушки спроси скорей ты, Как дом родной, как сыновей сберечь? Там, в Мюнхене, взбесившийся ефрейтор, Скрипя зубами, изрыгает речь… Я первоклассник… Клятвой пионерской Народу в верности поклялся я. А там — в Берлине — вой и гогот мерзкий, Там брызжет ядом свастика-змея. Пишу стихи… И больно, и отрадно Огонь поэзии открылся мне… А там костры уже пылают чадно И книги Гейне корчатся в огне. Я полюбил впервые… Я вознесся В мечтах своих превыше наших гор. А там, в железном плане «Барбаросса», Любви и жизни пишут приговор… О мама, мама! Ты сынов растила. Мечтала ты о радости в дому, Не думая, что ранняя могила Готовится уже не одному… Сын Магомед. Он педагог. Он учит В Буйнакском педучилище ребят… Какую враг ему готовит участь. Того не знает он — мой старший брат. Что враг шипит: «Нам не преграда — горы! Дадут приказ — мы их взорвем, сотрем! „Родной язык!..“ Мы с вами горцы, скоро Поговорим на языке своем!..» Сын Ахильчи… Он будущий географ. Над картою склонился Ахильчи. Не слышит брат мой шорохов недобрых, Угроз, уже таящихся в ночи. Не думает, что где-то спозаранок Терзают карту, мир перекроив. Кружком кровавым обведен Майданек. Освенцим назревает, как нарыв… Пока еще все тихо в нашем крае, И горе словно далеко от нас. Здесь пашут, строят, землю украшая, Растят сады… Но фюрер дал приказ… Но фюрер дал приказ. И на рассвете Обрушился с небес ревущий град. Дома взлетают… Матери кричат… И погибают маленькие дети. И завертелся мир, и полетел Вниз, под откос поломанной арбою… О мама, мама!.. Что стряслось с тобою? В полях растут стога кровавых тел. …Растут, растут стога кровавых тел. Все множатся они за лихолетье. И будет ли тоске твоей предел? Черным-черны, беззвездны ночи эти, Что — ночи?! Дни и те черным-черны, И летом мерзнешь, словно бы зимою… Все реже вести от живых с войны. Все больше писем с траурной каймою… И если почтальон стучится в дверь, Мать открывает дверь, чуть-чуть помешкав: Не верит мама камушкам теперь — Их обещанья были злой насмешкой. Ты различаешь белый свет едва, В усталом сердце отдаются взрывы, Но поднята высоко голова. И это знак, что сердце мамы живо И защищать готово сыновей… И ты поешь. Вот песня этих дней: Вы, оставившие дом, Вы — птенцы, вы — сыновья. Через грохот, через гром Песня к вам летит моя. Если в поле вспыхнет свет, Обернитесь на закат: Это мама шлет привет, К вам мечты мои спешат. Вам легко, и мне легко. С вами я — сто раз на дню. И сыночка своего Я от пули заслоню. …Но раненые падают птенцы. Но падают в сражениях бойцы. Приходит похоронка в чей-то дом… И наша мама так поет о том: «Что двое дерутся, я часто видала. Случается им тесновато меж скал. Но как же все люди взялись за кинжал?.. Неужто Земли человечеству мало?! Кончались все драки по первому знаку: Я брошу платок — пресекается драка. Неужто покончить с войной не могли, Сорвав свои шали, все мамы Земли?!» Вздыхает мама, причитает, просит, Но дымом горизонт заволокло. Беда все ближе… Холодает. Осень. И помню я, как горе к нам пришло. Как нас оно настигло, наше горе. О мама! До тебя дошел черед: Под Севастополем упал он в море — Пылающий, как факел, самолет. Что думал экипаж в тот миг, не знаю! Заскрежетали волны, как мечи. И птица рукотворная, стальная Пошла на дно… А с нею Ахильчи. Об этом, плача, рассказали маме. Но мама не поверила словам: — Не умер он!.. Над мертвым ставят камень! Наш Ахильчи еще вернется к нам! Меня, себя не мучайте напрасно! Я верю, рассекая толщу вод, Он выплывет… Ведь он пловец прекрасный! Наш Ахильчи не умер… Он придет!.. Но горе в двери постучало снова — Беда одна не ходит, говорят, Пришло известие из Балашова: Там раненый лежит мой старший брат. И мы с отцом в дорогу поспешили. Но поездов быстрей бежит беда. И мы прочли на братниной могиле: «Здесь — Магомед Гамзатов из Цада»… Мы возвратились… Мама онемела. Качнулась. Губы стиснула в тоске. И крупная слезинка искрой белой Блеснула на морщинистой щеке. Но мама тотчас поднялась проворно. Сказал ей кто-то: — Черное надень!.. — Нет, нет! Я не надену шали черной. Работать буду в скорбный этот день!.. И, стисну зубы, подавив страданья, Весь день трудилась ты до темноты… Так о горянках гордое преданье Своим примером подтвердила ты. А много позже, разведя очаг Запела тихо, гневен был напев: «Слез моих ты жаждал, враг! Но тебя спалит мой гнев! С неба шлешь огонь, злодей. Смерть полям и селам шлешь, Но от мести сыновей, Душегуб, ты не уйдешь!» Терпения и кротости царица, Кто силу гнева робкой лани дал? Нежнейших в мире песен мастерица, Откуда в голосе твоем металл? …Подумать! Грамоте не обучали Горянок старых — наших матерей, Но в дни народной скорби и печали Они предстали мудрецов мудрей. О матери! Красавицы ущелий! Достойно лик ваш не запечатлен, Ни Рафаэли и ни Боттичелли Не возвели горянок в сан мадонн. Хоть ваши очи — два потока света И благороден смуглых щек овал. Нигде в музеях вашего портрета Я не встречал… А где я не бывал! Вам служат рамой горы снеговые. Ваш колорит — рассвета колдовство. О Моны Лизы наши, о Марии, Вы ждете Леонардо своего! Что знает мир большой о нашей маме, Хоть скромных подвигов ее не счесть? Какой художник красками, словами Ее опишет и воздаст ей честь?