Страница 90 из 98
— Хорошо, — сказал Иосиф, сейчас некогда разбираться Положите ею на повозку и идите рядом — И, обращаясь ко мне, добавил — Смотри, римлянин, ты играешь в плохую игру
Я не ответил, а сам подумал, что игра моя, может быть, единственно возможная в моем положении и что если это не спасет меня, то уже не спасет ничто.
V нас была единственная повозка для перевозки поклажи, на нее не разрешалось садиться даже детям. Не знаю почему, но так распорядился Иосиф.
Меня бросили на повозку. Ноги мои свисали сзади и, если колеса попадали в яму, скребли по земле. Некоторое время я лежал закрыв глаза, стараясь отдохнуть и набраться сил. Стражники шли рядом и обращали на меня мало внимания. К ним подходили люди, и они заговаривали с ними. Разговоры были одними и теми же — об исчезновении Учителя. Говорили, что каких-то людей еще с вечера видели возле лагеря и что, конечно, Учителя выкрали не без моего участия. Говоря обо мне, никто не обращал на меня никакого внимания, будто меня и нет рядом. Наверное, все они полагали, что я без сознания. Осторожно, не поднимая головы, я огляделся. Город был уже виден, и, чтобы войти в него, нужно было миновать оливковую рощу. Я неплохо знал эти места, мы уже не один раз проходили здесь с Гаем. Дорога опускалась в низину, а потом поднималась в гору. Проход в роще был очень узким, и, когда наш караван вошел в него, повозка отстала. Я ждал, ждал и дождался того момента, когда стражники прошли чуть вперед, а возница, держа лошадь под уздцы, потянул ее в гору. Я сполз на землю, тут же вскочил и что было сил бросился в рощу.
Я ничего не видел и не слышал ни впереди, ни вокруг. Ветки хлестали по лицу, но я не чувствовал боли. Не знаю, как я не разбил голову о ствол, не напоролся на сук и ни разу не споткнулся. Если сзади и были погоня и крики, то я не слышал ничего. Я не бежал, а летел над землей, как выпущенный из пращи камень, и упал, как камень, когда закончилась энергия полета. Ударился о землю, и тьма покрыла меня.
Когда я открыл глаза, вокруг было темно, и я не сразу понял, жив я или мертв и где нахожусь. Перевернулся на спину и увидел звезды — они были яркими. Такими яркими я их не видел никогда. Тишина вокруг стояла такая, будто я был единственным живым существом на всей земле, и я не чувствовал ни страха, ни боли и не мог оторвать взгляда от звезд на небе. Мне так хорошо и покойно было лежать здесь, что хотелось лежать вечно. Темень, тишина, звезды, и больше ничего. И больше не надо ничего. Я поднялся только тогда, когда небо стало бледнеть и звезды исчезли. Сказка кончилась, и меня снова охватил страх. Я почувствовал озноб, боль в ногах, голод. Поднялся и побрел вперед, то и дело натыкаясь на стволы и цепляясь одеждой за сучья. Когда стало уже совсем светло, я добрался до города.
Не буду описывать всех своих дальнейших скитаний, скажу только, что мне пришлось тяжело. Одежда моя пришла в совершенную негодность, денег не было, а страх быть узнанным и пойманным преследовал меня повсюду.
Я ушел из того города тогда же, на рассвете. Шел, то прося пропитание, то воруя, если предоставлялась такая возможность, и много дней спустя, оборванный и грязный, со спутанными волосами и заострившимся от голода лицом, я наконец добрался до Эдессы, того города, где Гай показывал мне тайник.
Дождался вечера и пошел за город. Я бродил в роще до самого утра, но так и не обнаружил тайника. Искал до полудня, но все было тщетно. Несколько раз мне казалось, что я узнаю дерево и ручей, но все было не то. Я лег на землю ничком и долго лежал неподвижно. Мне было так плохо, что даже плакать не было сил. И не было сил проклинать Гая и свою несчастную судьбу.
Каким бы я несчастным и потерянным себя ни чувствовал после того, как не смог найти тайник, надежда найти Гая все-таки не покинула меня окончательно. Впрочем, никакого другого пути у меня и не было: либо найти Гая и попробовать добиться от него раскрытия тайны, либо — не хочется об этом говорить — нищее полуголодное существование.
Но некоторым образом я все же привык к этой своей новой жизни, и она уже не казалась мне столь страшной, как когда-то. Я брался за любую работу, умело просил милостыню, изучил людей, знал, что у этого можно просить и он даст, а у этого даже и спрашивать нет никакого смысла — хоть умри перед ним, все равно не даст и куска хлеба.
Не могу даже сказать, что я жил теперь впроголодь — недостаточно сытно, но вполне сносно для того, чтобы преодолевать такие большие расстояния. У меня была мечта обзавестись лошадью. Купить я ее, конечно, не мог, а решил украсть. Последнему я научился и делал это достаточно ловко. Однажды мне повезло, и я увел лошадь с рынка, едва ли не из-под носа у хозяина. Лошадь была старая, плохонькая, но и она значительно облегчила трудности долгих, утомительных переходов. Я шел по тому же маршруту, по которому мы столько лет ходили с Гаем, а потом вместе с членами нашей общины. Мне были знакомы каждая роща, каждое деревце, кажется, каждая выбоина на дороге — я мог идти по этому маршруту с закрытыми глазами. В каждом городе, в каждом населенном пункте, где мы прежде останавливались, я оставался по нескольку дней. Присматривался, осторожно выспрашивал людей и ждал счастливого случая, что вот вдруг где-нибудь на улице увижу Гая. Правда, с каждым новым городом эти надежды таяли. Но я шел дальше и верил, верил…
Однажды случилось чудо. Но не то, которого я желал и жаждал, но еще более чудесное. В тот час я обедал, сидя у стены храма, неторопливо и устало поглощая свою скудную еду. Сначала я увидел ноги — человек подошел и остановился передо мной. Я не поднимал головы и ждал, когда он уйдет. Мне не с кем было разговаривать и не о чем. Но он не уходил, и я вынужден был посмотреть на него.
Это был мужчина лет пятидесяти, с короткой, аккуратно подстриженной бородой и довольно красивым лицом. Среднего роста, среднего сложения, ничем особенно не примечательный. Одет был не богато, но и не бедно, так, как одеваются горожане среднего достатка. На плече висела объемистая дорожная сумка, он придерживал ее рукой. Другой рукой неторопливо теребил свою курчавую с проседью бороду и не сводил с меня взгляда.
Наши взгляды встретились, и он медленно, как бы узнавая, раздвинул губы в мягкой улыбке. Но глаза его при этом не улыбались и словно прожигали меня насквозь. Мне стало страшно, и это был не обычный испуг, а как будто какой-то потусторонний, неведомый мне до этого страх. Я смотрел на него и не мог пошевелиться.
— Никифор? — спросил он, четко выговаривая каждый звук.
Я не ответил, а только испуганно кивнул.
— Долго же я искал тебя, — проговорил незнакомец, — и все-таки не думал найти тебя так скоро.
Я снова бессмысленно кивнул, как будто он спрашивал меня о чем-то.
Он усмехнулся:
— Не надо бояться, Никифор, я не причиню тебе никакого зла. Напротив, я готов дать тебе денег. Вижу, что для тебя они будут не лишними.
— Я ничего не знаю, — быстро сказал я, хотя он не успел ни о чем спросить, кроме имени. — Я ничего не знаю, ты, наверное, ошибся.
— Нет, я не ошибся, — спокойно отвечал незнакомец. — Ведь ты Никифор, воспитанник некоего Гая, которого люди называют Гай Иудейский.
Когда он произнес это последнее «Гай Иудейский», мне показалось, что губы его задрожали.
— Я ничего… — начал было я, но он перебил:
— Оставь это. Повторяю, я не причиню тебе зла. Мне нужен Гай, и я хочу, чтобы ты провел меня к нему.
— Но я не знаю, где он, — сказал я. — Я сам ищу. То есть…
Тут я остановился и, с трудом сообразив, что этого не нужно говорить, продолжил:
— Я давно не видел его, и никто не знает. Никто не знает, и я не уверен, жив ли он вообще
— Жив, — неожиданно уверенно выговорил незнакомец, — Я знаю это — он не может умереть
— Почему? — сам не понимая, что говорю, спросил я.
— Потому что я знаю, — ответил он и вдруг, присев на корточки, протянул руку и крепко сжал мой локоть. — Ну, ты же разумный юноша, Никифор. ты проведешь меня к Гаю. Имей в виду, он будет рад встрече со мной и, думаю, тоже наградит тебя.