Страница 3 из 80
— На глаза мне не показывайтесь! Видеть вас не хочу! Только и умеете безобразничать… Хватит с меня!
Мы удалились все трое, поджав хвосты. Чтобы задобрить жену, я принес из кухни целую корзину прокипяченных банок и расставил их рядком в саду на скамье. Время от времени они вспыхивали красными бликами. Незаметно подкралась ночь.
Из-за деревьев мягко, едва слышно шурша крыльями, вылетели две летучие мыши, улетели и снова вернулись, покружились над огнем, будто наслаждались ароматом варенья. А варенье благоухало на весь сад, может, и на весь край, и я вдруг отчетливо понял: наш домик переселился в Тютюрлистан, и тихой радости исполнилось мое сердце. Пожалуй, только там случались такие теплые, такие щедрые дарами осени вечера. Банки с вареньем, перевернутые крышкой вниз, выстраивались в длинные ряды; через час, как только варенье остынет, их надо перенести в кладовку. Там, в сухом подполе, на подстилке уже дремали яблоки и груши. А подле все длиннее становился строй банок с вареньями, бутылок с соками, компотных банок с закатанными крышками. Сюда же вот-вот прибудет и встанет наготове и римское варенье.
— Посуды не хватило… Не знаю, во что и переложить, — сетовала жена. — А варенья вон еще сколько. Прикрою таз, оставлю, а завтра доведу разок до кипения и разложу.
— Ну вот видишь — осталось… А дала бы нам, и дело с концом!
— Даже и не подумаю, — погрозила она пальцем. — Тут на две, а то и на три банки. Вы, уж конечно, расправились бы за милую душу. А я хочу оставить впрок, к зиме, на долгие, скованные морозом вечера. Только тогда оцените варенье по-настоящему, будете клянчить добавки или хоть ложку облизать…
Я заглянул в ее посветлевшие за последние годы глаза. Их небесная голубизна поблекла, и волосы припорошило пеплом… Сейчас жена довольна готовкой и уже представляет себе день, когда выставит банку с вареньем на стол рядом со стеклянным чайником с темной заваркой — мы любим терпкий привкус горячей заварки время от времени перебивать маленькой ложечкой варенья с розетки, такусенькой, как на приеме у кукол.
Мои приятели частенько недоумевали, чем меня покорила высокая молчаливая девушка в очках. А я в ответ, ни минуты не задумываясь: ростом и полным спокойствием. Красота мимолетна, а рост всегда пригодится. Глянешь, сама повесит шторы без всякой лестницы, посадит ангелочка на верхушку елки, а то ко мне склонится и шепнет, не читая, потому что близорука: «Пиши скорее, мне интересно, что дальше. Хвалишься, будто вся книга у тебя в голове, всего и дела, что сесть, сосредоточиться и настучать на машинке, ох, только все это пустые упования…»
Я снова засел за машинку, со злостью уставился в белизну бумаги — освещенную лампой пустыню, которую мне надобно пересечь. Жена права, голова у меня — чердак, где свалена всякая всячина: замыслы, подробные планы действия, события вроде бы сами собой нанизываются на нитку, как бусины. Множество героев допекают меня, хотят, видите ли, поступать, как им заблагорассудится, свой характер проявить, приключения им подавай. Со всех сторон только и слышу: «Пиши! Да пиши же скорее! Сколько же нам ждать?»
Вслушиваюсь в далекие голоса ночи. Прокричал козодой, и снова тишина, размеренная тиканьем больших напольных часов с кукушкой. Диск маятника блестит в темноте. Глухое «ку-ку» возвещает полночь. Издалека, с башни ратуши, вторят куранты. Пес примостился рядом, положив морду на мою подогнутую ногу. Он ждет, знает: закончу работу — и мы отправимся на долгую прогулку, вот и прислушивается сквозь дрему к стрекоту машинки. Стоит мне задуматься и оторваться от машинки, как Мумик встает, потягивается, смотрит на меня озабоченно, не пора ли… Вот и пес — тоже прекрасный предлог бросить работу: ведь надо же бедолагу выгулять, а незаконченные страницы и завтра никуда не денутся. В самом деле, не обманывать же псину… А читателей? А себя?
— Ладно, Мумик, пошли…
Он наготове, немедля приносит поводок и стоит, растопырив лапы, а носом запахи ловит, ветерком занесенные в распахнутое окно. Он на страже и вовремя предупредит о засаде, а коли понадобится, будет драться, как самый верный друг. Он со мной, с нами навсегда, на радость и на горе.
Огромная осенняя луна выкатилась на небо; похолодало. Мы выходим в ночь, полную таинственного движения, шепотов и тревоги.
Шелест в густых виноградных лозах, вьющихся по стенам дома, спугнул мой первый крепкий сон. Кто-то пытался влезть и, добравшись до подоконника, случайно толкнул приоткрытую створку окна. Я затаил дыхание, притих, втулившись в постель… Еще полусонный, обеими руками обхватил подушку, как потерпевший кораблекрушение обхватывает спасительный обломок. Теплые волны сна отступили, и все же я чувствовал, вот-вот они набегут снова и унесут в бесконечность осенней ночи, заботливо прибьют к незнакомому берегу, где ждут необыкновенные приключения. Тяжелые веки то и дело на мгновение смыкались, и я опять начинал грезить, а шорох в ветвях возвращал к яви, заставлял вздрагивать от страха.
Из теплой постели вылезать не хотелось — в комнате похолодало, земля выстывала, на заре мог пасть первый иней и сковать побелевшие газоны, нездоровым румянцем опалить листья.
Поэтому я уговаривал себя: это шуруют полевые мыши, веточками потрескивают, а тишина в сияющее полнолуние донельзя усиливает любой звук.
Отъелись мыши в садах и огородах, где провели погожее лето, а с первыми холодами перебрались в ближайшие дома — в подполы, под крыши, чтобы с удобствами угнездиться на зиму. Лемех уже перепахал стерню, борона выволокла из земли тщательно выстланные мышиные гнезда. И мыши пустились в странствие целыми семьями, сгибаясь под тяжестью узлов со злаками и семенами трав, даже мышата волокли хоть по одному тучному колосу. Мамаши освещали путь фонариками, беспокойно пересчитывали свое озорное потомство. Прозрачные мышиные ушки улавливали любой шелест, даже едва слышное постукивание сухих маковых головок, похожих на погремушки. Мак очень хорош для праздничной сдобы, поэтому самые ловкие юнцы взбирались по увядшим листьям, выгрызали дырочку в дне маковки и высыпали все до последнего зернышка на разостланные холстинки.
Иногда в траве попадались брошенные мальчишками невыеденные подсолнухи. Сколько в них осталось полных, крупных семечек! Мыши торопко лущили их, торбы разбухали, зимние запасы умножались, и процессия двигалась все медленнее. Свернули прямо к нашему спящему дому, потому что отлично помнили об открытой отдушине в подполе. Достойные отцы подсаживали малышей, мамаши утихомиривали пискливую ребятню, шлепая кого надо хвостом. Подавали наверх в отдушину узлы с постелью, горшки и мешочки с приправами (насколько вкуснее заправленное ими кушанье!) — тмин и розмарин, пахучие листья мяты и можжевеловые ягоды. Юнцы, весело попискивая, первыми кидались на узлы и прочий скарб. Один сорванец шлепнулся прямо на спину старой жабе — жабья чета уже многие годы зимовала в тихой ямке под кадушкой с квашеной капустой.
— Вон отсюда! Здесь занято! — хрипели весьма нелюбезно жабы, когда в их укрытие заглядывали чутко подрагивающие мышиные мордочки. — Проходите дальше! В подполе места на всех хватит, и люди здесь на диво приветливы, даже их дочка не тыкает жаб палкой.
— Что вы, что вы, не беспокойтесь, мы только справиться, как вы устроились на зимовку. — Мыши вежливо раскланивались. — Доброй вам долгой ночи! О, хозяева позаботились даже о сене! — И они, довольные, принялись таскать сухие травинки из пышной подстилки на полках, приготовленных под яблоки.
— Приятных и вам сновидений, — ответствовал пан Жаб басом. — Пусть вам приснится клубничная грядка, улитки, червяки, омытые росой, — словом, разные деликатесы… А мы готовимся к долгому-долгому сну на всю зиму.
— А как же вы проснетесь, пан Жаб?
— Кадушка разбудит. Выберут всю капусту на бигос, начнут выскребать со дна, значит, пришла пора собираться в сад. Только вот за зиму так занеможется — пошевелиться нет мочи, а тут еще эти восемь ступенек; кабы не детки, не икра, которую хочешь не хочешь, а надо отложить в теплую лужу, уж и не знаю, одолели бы мы эти ступеньки… Да ведь дети, ничего не поделаешь… А какова весной музыка во всех прудах и водоемах, какое кваканье, что за переливы… Сколько мошек! А какие комарики танцуют тучами… Прекраснейшая пора!