Страница 12 из 80
— Так вот, на троне развалился белый пудель, а король с ножницами в руках стоял перед ним на коленях, завивал его, укладывал завитушки на лбу, подравнивал космы на ушах. Представляете?! Кобель на троне! А у короля на голове вместо короны в парик воткнута расческа! В руках ножницы, а не скипетр! Пудель же, бывший при дворе лакеем, еще и рявкал на него: «Не дер-р-ргай! Остор-р-рожней!»
Придворные уже давно смекнули неладное: король Кардамон частенько сам не свой, то задумается, то затуманенным взором засмотрится на кого-нибудь из министров, а у того мурашки по спине — вдруг королю донесли, вдруг с должностью пора распроститься да с незаконными поборами? А король только сонно улыбается и как-то странно жестикулирует, весь во власти своих видений.
Такие настроения разве что поэтам простительны, никак не правителям. Бывало, уставится в сверкающее зеркало и локон накручивает на палец, кокетничает с собой, точно дама перед балом. На три шажка отбежит, потом снова подскочит к зеркалу… Придворные от нетерпения поглядывают друг на друга многозначительно, один наглец даже по лбу постучал — как раз время приспело тютюрлистанского посла принимать. Дело важное, мост через пограничную реку Кошмарку прогнил до дыры, споры велись долго, кому ремонтировать, кто плотникам заплатит. А дыра все больше да больше, в конце концов сам посол провалился.
Король приглашает посла садиться, а тот отказывается: заноза в заднице колет. Король срывается с места, одной рукой послу волосы откидывает назад, а другой усы прикрывает, словно молчать наказывает. Посол, как рак вареный, покраснел от возмущения. Затягивается немая сцена. Гофмейстер робко напоминает: «Ваше величество! Дыра на мосту не заделана… Посол проверял, проедет ли карета, пошел вперед и провалился…» Король лишь голову набок склонил, облюбовал себе посла, глаз не сводит и мурлычет песенку:
Кот всю сцену разыграл в лицах. Мышик, сидя у меня на колене, хлопал и кричал «браво».
— «Ваше королевское величество! Посол провалился по пояс, на помощь звал. Час целый провисел над омутом, дрыгая ногами. Башмак утопил! В конце концов подполз храбрый паж и обмотал его вожжами; выдрали посла из дыры, как свеклу из грядки! — нашептывал придворный. — Самое время дать понять: во всем виноват Тютюрлистан! Когда дыру измеряли, выяснили — больше на их половину моста приходится».
«Ох, как жалко, что его вытащили: пока дыру затыкал, ни дыры не было, ни опасности для путников, — рассудил король доброжелательно. — Сколь благородно затыкать собой дыру, вовремя кричать-предупреждать, повозки направлять к броду — брод ведь уже размечен. Всякий бы свою благодарность оказал. И прославился бы посол: на благо обоих народов послужил, дыру собственным брюхом замуровал!»
Тут посол не выдержал, побагровел с натуги, перевел дыхание да как гаркнет: «Брюхо мое, а дыра ваша, блаблацкая, вот и затыкайте хоть своим троном! Из Тютюрлистана ноги посольской к вам больше не будет!» И, прихрамывая — заноза больно донимала, — выбежал вон.
Гофмейстер бросился вдогонку прощения просить у достойного гостя, листик подорожника на пострадавшую часть приложить. А разорванные панталоны к маэстро иглы доставили бы молниеносно, старый Узелок не только штаны б заштопал, а еще и вышитой розочкой прикрыл разорванное место.
Но король поднял руку и двумя пальцами точно невидимую нить ножницами перерезал. Так и кончились добрососедские отношения с Тютюрлистаном, и, видать, надолго.
А мы все летели в холодном блеске луны. Перегнувшись за борт, я следил, как огромная тень шара скользит по облакам, ниже гондола, а из нее торчат две человечьи головы и кошачья со сторожкими ушами, ловящими все недоступные нашему слуху отзвуки спящей земли.
— Ну, давай дальше, — подтолкнул я кота.
— Так вот, король принялся псов стричь, совсем не стеснялся и открыто предался сему недостойному занятию. Справил себе белый передник, а может, и с кухни стащил? Топтался вокруг трона, а на троне что ни день, то новая дворняжка восседает.
— Странная причуда, что и говорить, — пожал я плечами. — А может, это не псы, а министры были? Они ведь тоже, как дворняги, блошастые и хвостом вечно виляют.
— Что да, то да, но тут я не ошибся. Король поначалу занялся псами. Позднее и того хуже стало — на людей перекинулся. Псы-то честнее. Пес облает, да не растрезвонит, а тайну хранить у нас даже члены королевского совета не умеют. Поползли суды да пересуды, вскоре вся Блабона трубила: наш король совсем обцирюлился, на псах шерсть бьет и вообще пес его разберет… Стрижка — это искусство, и хороший мастер уважения достоин, но зачем же клиента на трон сажать! Припомни хоть всю историю, короля-брадобрея не сыщешь! Откуда же у нас в Блабоне такой вертиклок выискался? Люди на стенах начали писать:
Или еще:
И всякие, еще и того похлеще, оскорбления посыпались — брызжут желчью и ненавистью, похуже плевка в лицо. — Мышебрат заломил лапки. — Меня одолевали самые дурные предчувствия.
— И впрямь к худу шло, — вздохнул сержант. — Помню, одну надпись сам рукавом стер, такая стыдоба за короля!
И огромный указующий перст нацелен в прохожего; конечно, все тут же начинали чесаться. Вскоре почесуха уже считалась оскорблением законных властей. Однако задержанных приходилось выпускать — у всех алиби отыскивалось — блоха за пазухой. Замковых стражей-бульдогов высмеивали и освистывали, когда они, забежав в подворотню, скидывали сапог и неистово скреблись задней лапой, распустив брылы от великого облегчения.
— А что им делать? — возмутился Мышик. — Блохи — это блохи, у любого завестись могут. И никакого сраму тут не вижу!
— Это еще не все. Как-то раз я прочитал воззвание против короля:
— Интересно, кто выдумывал эти стишки? И кто их на домах писал?
— Да многие: иной от возмущения, а иной смеха ради — с королевской стражей в прятки по проулкам поиграть. Вскорости появились издевательские надписи совсем другого рода. Расползлись сплетни насчет короля: скандалы, дескать, учиняет в тронной зале, совсем позабыл про свой долг, не радеет Отчизне. Слухи стекались в винный погребок, где горожане привыкли зудеть, как шмели в пустом жбане, и попивать сыченый мед; оговоры нетопырем бесшумно влетали на чердаки, где работящие бабы развешивали сушить белье. Так от подвалов до чердаков мололи и мололи языками, желчью подкатывала вечная нищета, бесила чиновная лень. Возвращаясь ночью домой, ватаги хрипло орали: