Страница 11 из 80
И вот ясной зеленью окрасились пушистые облака, из-за них вынырнула луна и, верно из любопытства, тяжело покатилась за нами, да никак не могла угнаться. Под дружескими порывами ветра мы взвились высоко-высоко. И я ощутил всю прелесть этого ночного бегства из дому, потому что знал: мы и в самом деле нужны в Блабоне, ведь спешим на помощь!
Меня переполняла нетерпеливая радость, сродни радости горного потока, когда он взломает ледяной покров и, вспененный от спешки, мчится, перепрыгивая через валуны. Во мне рождалась песня, хоть я не знал еще ни слов ее, ни мелодии… Я начал насвистывать, будто черный дрозд, который выстилает гнездо и о каждой принесенной травинке оповещает весь мир: он-де занят великим делом, он строит, он уверен, что выстелет мягкое ложе по крайней мере для тройняшек.
Неужели меня снова посетила та самая обманчивая радость, о которой я почти забыл? Когда-то, давным-давно, нехотя плелся я в школу и вдруг неожиданно для себя сворачивал в окольные переулки, добирался до пригородного вокзала и через час оказывался в лесу. Закинув руки за голову, устраивался в густой траве под благоуханными майскими ветвями и долго провожал взглядом лучезарные облака. Птицы не пели, они словно задались целью перекричать друг друга и галдели в густом колючем терновнике. Я пальцами расчесывал пышную траву, приобщался к кипучей жизни земли. В глубине души рождалась готовность помочь любому, кто нуждается в помощи, пусть даже меня не просят и не призывают. Я переворачивал упавшего на спинку темно-синего жука, беспомощно перебиравшего лапками. Вытаскивал из ямы, выкопанной под заборный столб, оголодавшую лягушку, спугивал сороку, гнавшую маленького воробышка — он беспомощно махал слабыми крыльями, от которых было больше шуму, чем проку. Грустный взгляд маленькой девчушки из-под слипшихся от слез ресниц — и я раздевался и, с трудом вытаскивая ноги, брел в иле, чтобы выловить тонущую куклу. Девочка выхватывала у меня из рук этот намокший и грязный комок, молча прижимала обеими руками, а во мне родничком била неистовая радость, и я счастлив был оделить ею весь мир.
— Как это нам удалось не разбиться о деревья? — спросил Бухло, обмахиваясь своей кожаной шляпой.
— Знаешь присловье: «Камень с сердца свалился»? Так вот, мы в самый последний момент сбросили во мрак под кабиной все наше черное отчаяние, тяжкие, как свинец, сомнения и уныние. И сразу полегчало — нам и шару. Нельзя поддаваться собственному бессилию. Именно это рассчитывает внушить нам недруг, отсюда рождается рабская покорность, мы сами себе связываем руки и сдаемся в неволю. Надобно уметь самим помочь себе, а мы ожидаем помощи от всего мира, который вовсе не спешит с этой помощью… Бережно раздувай едва занявшийся огонек надежды, после друзей поищи, брось клич, обратись к их верности… А когда выйдешь на бой, они встанут с тобой плечо к плечу! И друзей будет все больше и больше. Вот увидите, мы выиграем!
Шар, слегка накренившись, уверенно летел в сторону Блаблации.
— Он все мудро вывел, — вздохнул Бухло. — И справедливо… Мы уже пробились через облака, над нами чистое небо, и звезд высыпало великое множество — доброе предзнаменование.
— Теперь уж точно долетим! На рассвете приземлимся в Блаблации, — вторил Мышебрат. — Я посчитал бы опытным вралем всякого, кто рассказал бы мне про это наше приключение. Но теперь со страхом покончено… Верняк — мы победим!
— Долой все тревоги, забот у нас и так полон рот, не думать о грозящих бедах, иначе шар снова начнет падать, — поддержал старый служака.
— Ну, так тоже нельзя! — не согласился я. — Можно рассказать и о самых больших неприятностях, лишь бы не жалеть себя, сиротинушку, не опускать на лицо вдовью вуаль, не отдаваться во власть горю. Мы обязаны знать всю правду, дабы рассудить, в чем причины нашей слабости. Ведь мы сами отдали королевство на милость и немилость акиимов! В замыслы недруга проникнуть необходимо. Пусть нас мало, все равно ударим первыми, атакуем — пока мы еще слабы, это лучше, чем уходить в защиту. Неожиданное сопротивление ошеломит врагов королевства, источит их тревогой, а к нам привлечет единомышленников. Заодно образумит усомнившихся, тех, кому мерещится: все пропало, все обречено, сопротивление бесполезно — пора уступить натиску тиранов…
— Ах, кабы враг был из чужой страны, в чужой форме… Сразу разберешься, кто есть кто, — нахмурился Бухло. — А тут враги между нами, обволакивают медоточивыми речами, понятно, что зовут их акиимами, ведь они совсем «аки и мы»… И все же они тайные заговорщики. Мы служим Родине, а они только себе. И говорят у нас теперь на двух языках. На одном доверительно шепчут: я тебя подсажу, ты меня, а ежели после двинешь меня на пост, в креслице, так я опять же тебе подсоблю… А на втором языке речи гудят, как барабан: марш — марш — марш! — убивают пытливую мысль, глушат беспокойную совесть. Оружие легко обратить на явного врага, трудно направить его против себя самого, даже когда поймешь: этим врагом стал ты, Всяк не прочь понежиться в достатке и вовсе не спешит подставить собственный зад под розги…
— «Жрать обильно, одеваться стильно, работать непыльно», — поддакнул кот. — Мой папаша батрачил у мельника, так он частенько говаривал это блаблацкое присловье. Дорогой летописец, давай расскажу, как я впервые учуял запашок распада и что подслушал в бане…
— Да, Мышебрат, хотелось бы знать, во что я впутался и чем мне это грозит.
Я с удобством устроился на бухте якорного каната и раскурил трубку, Мышик, дремавший у меня в рукаве, расчихался от дыма, будто вдохнул понюшку табаку, и с обидой запищал:
— Что за мерзкая коптильня!
Выпрыгнул ко мне на колено, ловко соскользнул по брючине и с удовольствием осмотрел себя в начищенном до блеска носке моего ботинка. Потом съехал с ботинка на пол кабины. В охотку пришлась ему эта забава. Что с него возьмешь — мышиный сопляк, вовсе не взрослый Мышин, во всяком случае, мы считали его сопляком. Я поглядывал на его удалые выкрутасы со снисходительной улыбкой.
Тем временем Мяучар начал свой рассказ:
— Через открытое окошко я выскользнул из мансарды на замковую крышу. После чердачной духоты приятно дышалось свежим воздухом. С легким звоном из-под крыш срывались стрижи, их узкие крылья серпом рассекали воздух — только свист стоял. Теплая от солнца черепица клонила ко сну. Я назначил свидание на дубовых мостках, по которым обычно трубочисты добираются до труб, с очаровательной придворной кошечкой королевы. — Мяучар мечтательно зажмурил глаза. — Очи зеленые, словно крыжовник, в белых перчатках и белом жабо, в черной шубке — обворожительная ветреница. Обычно она играет у подножия трона с клубком шерсти, когда королева вяжет на спицах кофточку для королевны Виолинки. Сколь грациозны ее движения, какие удивительные прыжки — кажется, она парит в воздухе… А какая чистюля! Часами расчесывает перед зеркалом свою шубку… Ох, как вспомню, что она меня ждет, призывает нежным мяуканьем на сумрачных замковых чердаках, сердце исходит тоской…
— Полно тебе, о короле хотел рассказывать, а не о своих похождениях, — напомнил сержант.
— Да, да, разумеется, извините, пожалуйста, я так расчувствовался и несколько сбился с мысли… Так вот, я с удобствами расположился на мостках у самых труб, солнце пригревало спинку, глаза слипались, я засыпал, тихонько напевая наши кошачьи мурчалки. Вдруг пронеслись стрижи, звенели так, словно били тревогу, я глянул вниз и в одном из окон увидел короля Кардамона…
Ох, чувствую себя подлецом, просто язык не поворачивается… королевские секреты… Ведь он разрешил мне бродить по всем крышам, я присутствовал на конфиденциальных аудиенциях, развалясь на балдахине в тронной зале, свободно заходил в салоны днем и даже по ночам.
— Валяй смело! Враги проведали королевские секреты, используют их против трона, почему же летописцу не знать даже самой страшной правды? — убеждал его Бухло. — Впрочем, об этом и воробьи чирикают, как на дождь, а они известные сплетники, клюв им не заткнешь!