Страница 8 из 55
Но в какой-то момент этого одинокого отрочества жизненный путь Ровеля вдруг раздвоился – у него появился выбор, и, не раздумывая, он предпочел стать не преступником, а офицером полиции. Причем весьма успешным офицером полиции... Однажды, когда у них совершенно случайно появилась возможность спокойно обсудить какой-то довольно банальный случай, Поль попытался было объяснить Ровелю свою теорию. И навсегда запомнил, как смертельно побелело и без того страшное лицо, как в его выпученных совиных глазах появилось выражение, которое нередко появляется, когда человек собирается совершить убийство...
Тогда Ровель, видимо сдержавшись, тусклым, до странности скрипучим голосом ответил:
– Знаешь, Поль, в мире существует всего только два типа людей. И к черту все твои умные теории! Всего только два типа: рожденные прямыми и рожденные кривыми! Причем прямые практически никогда не становятся кривыми, а вот кривые могут сделать вид, будто очень хотят стать прямыми. Но ведь вот в чем беда, Поль: таких, как ты, они могут обмануть, а вот меня нет. Ни-ког-да!
Дармонд как можно мягче спросил:
– Тебе на самом деле кажется, что они рождаются преступниками?
– Да, ты прав, именно так я и думаю. Я их всех чувствую носом. От грязного обкуренного панка до чистенького, отмытого наркобосса в лимузине и дорогих одеждах.
Но то было тогда. Сейчас же Поль ограничился тем, что сказал:
– Да бог с тобой, Ровель. Чувствуешь – и продолжай чувствовать. Давай короче. Что тебя сюда привело? О чем ты хотел со мной поговорить?
– Не о чем, а о ком. Кое о ком из семьи Варак.
– Прямо здесь? Или, может, лучше пойдем ко мне? Вообще-то я собирался сходить на угол купить сигарет...
– Купить сигарет? Ну тогда давай садись в машину. Я тебя довезу. Туда и обратно. Заодно, кстати, и поговорим.
Когда они съездили на угол и Поль купил сигареты, Ровель отвез его назад к дому, припарковал машину, выключил мотор и полуобернулся к нему:
– Что ж, теперь можно и поговорить. Спокойно, не торопясь.
– Давай начинай. Тебя что-то беспокоит?
– Представь себе, да, беспокоит. Мне совсем не нравится, что ты уговорил Гаса Варака взять на работу этого панка Локтера, который сейчас развозит по городу продуктовые заказы из его магазина.
– Знаешь, Верн Локтер совсем неплохой парнишка. В свое время, конечно, оступился, попал в беду, но ведь вот уже более двух лет у него никаких проблем. Теперь ему уже даже не надо приходить ко мне отмечаться. Да и сам Варак думает, что из него выйдет хороший работник, Какие у тебя к нему могут быть претензии?
– А такие, что когда он не работает, то слишком уж вызывающе одевается.
– Ну и что? Он там живет, вместе с ними питается. Значит, имеет возможность экономить деньги и тратить их на хорошую одежду. Молодой ведь... Лично я не вижу в этом ничего плохого.
– Да, но куда он в этой одежде ходит? По бильярдным, пивным барам, притонам... Знаком со всеми местными жуликами и ворами...
– Но ведь сам-то он чист. Вот уже больше двух лет не попадал ни в какие передряги. Не имел ни одного привода!
– Ладно, ладно, оставим его пока в покое. Только, как я понимаю, ты собираешься навесить на Вараков еще одного подонка.
– Совершенно верно. Гасу срочно требуется еще один работник. Количество поставок растет, и они сами уже не справляются с заказами. Да и по дому работы хватает. Вот я и предложил им этого нового паренька из ремесленного спецучилища для несовершеннолетних нарушителей. Его зовут Джимми Довер.
– Как его зовут, мне известно. Равно как и его «послужной список». Он жил с родной теткой. С двумя дружками попытался ограбить бензозаправку. Их поймали, один из них пытался убежать, и его пристрелили. При обыске в участке у твоего Довера нашли выкидной нож. По решению суда для несовершеннолетних на два года загремел в это самое спецучилище. Отбыл там весь срок, от звонка до звонка. Сейчас ему уже восемнадцать. Пока он сидел, его тетка куда-то бесследно исчезла, и ее нигде не смогли найти... Слушай, Поль, а что, собственно, тебя так притягивает к Гасу?
– Ничего особенного. Просто он очень хороший человек, только и всего. Да и с Джимми все должно быть в порядке. Где-то месяц тому назад мы с ним долго и подробно обо всем говорили. Гас и я. Кроме того, старина Гас искренне готов помочь ему поскорее выйти на прямую дорогу.
– А это значит, что их уже двое. Локтер и Довер. А с этой рыженькой даже трое! Неплохая, должен заметить, собралась компашка.
– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил Поль.
– Только то, что ты слышишь. Я же говорил тебе, что носом чувствую эту публику за три версты. Поэтому не поленился ее проверить. В полиции Сан-Франциско. Ее дважды там арестовывали. Страсть к исправлению заблудших душ Генри Варак, должно быть, унаследовал от своего отца. Так же как и ты, Поль.
– Практически не сомневаюсь: ты не поленился туда сходить и сказать ей все, что ты об этом думаешь, так ведь?
– Естественно. Когда с такими играешь в открытую, меньше шансов, что они снова свернут на кривую дорожку. Она боялась даже посмотреть мне в глаза! Старина Гас тут же отослал ее в дом и устроил мне самый настоящий скандал.
– Да, лейтенант, чувства такта тебе не занимать. Она ведь законная жена его сына, неужели ты не понимаешь?!
– Прекрасно понимаю, поэтому-то тем самым и оказываю ему большую услугу. Теперь их там трое: Локтер, Довер и эта рыжая Флетчер. Они вместе работают, вместе живут. Значит, рано или поздно наверняка споются и начнут думать, как бы половчее обстряпать какое-нибудь выгодное дельце. И дай-то бог, чтобы попытались это сделать не в доме Вараков, а где-нибудь еще. Это быстро вылечило бы нашего старину Гаса от желания играть в благородство... Так вот, официально тебе заявляю, что эта компашка мне совсем не по душе, что я не буду спускать с них глаз и, как только хоть кто-нибудь из них поскользнется, буду на месте, не сомневайся!
– Если только кто-нибудь поскользнется. Если только ты сам не толкнешь их на это!
– Не заводись, Поль. Рано или поздно они все поскользнутся. Я делаю все, чтобы держать мой район в чистоте, но здесь все равно становится все хуже и хуже! Шеф и так с меня уже практически не слезает. Так что лишняя головная боль мне сейчас совсем ни к чему. Тут своей шантрапы по горло, а ты к тому же их все добавляешь и добавляешь со стороны...
– Слушай, Энди, будь другом, окажи мне услугу. Не дави на Джимми хотя бы какое-то время, дай ему шанс окончательно исправиться и достаточно крепко встать на ноги, ладно?
– Хорошо, хорошо, считай, что уговорил. Дам ему целую неделю. Только ради тебя, Поль, учти.
– Щедро, Энди, ой как щедро, ничего не скажешь!
– Во всяком случае, не жадно. Я ведь всех твоих прекрасно помню: и Леретти, и Мендеса, и Конлона...
– Трое, Энди, всего трое из скольких за последние четыре года? Восьмидесяти? Девяноста?
– Пока всего трое. Ты это имеешь в виду?
– Когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду, Энди.
– Не уверен, Поль, совсем не уверен, что пойму. Я слишком глуп. И у меня, представь себе, нет никакого образования. Я ведь всего лишь коп, мелкий районный участковый.
Поняв, что разговор практически закончен и говорить им больше, собственно, не о чем, Поль вышел из машины.
– Ладно, Энди, спокойной ночи. Спасибо, что подвез за сигаретами.
– Три плюс два будет уже пять, Поль. Ордер на арест твоего Джимми Довера будет у меня не позже чем через шесть месяцев. Не сомневайся. И судить его будут не как несовершеннолетнего, а уже как взрослого, матерого преступника, опасного рецидивиста. – Молча кивнув на прощание, Ровель завел мотор и уехал.
Поль следил за медленно удалявшимися красными хвостовыми огнями, пока они не скрылись за углом здания. Он знал, что лейтенант Энди Ровель будет неторопливо кружить по своему району, пока вокруг все не стихнет, то есть где-то часов до двух-трех ночи. Затем немного поспит и рано утром уже снова будет в участке. Другой жизни у него просто-напросто нет. Причем своих подчиненных он не жалеет точно так же, как и самого себя. Несколько раз у него были неприятности из-за слишком большого ущерба, причиненного им задержанным по причинам, как обычно излагалось в его официальном отчете, «преднамеренного сопротивления законному аресту», но со временем все это, как правило, безболезненно проходило. Просто его полицейское начальство понимало, что, работая в самом тяжелом (в криминогенном смысле) районе крупного промышленного города, Ровель делает все возможное, а трудиться ему приходится с коллегами, многие из которых либо блатные, либо политические назначенцы, либо кузены чьих-то кузенов... В ночные часы он постоянно медленно кружит по своему непростому и даже опасному району. Совсем как настырный бездомный бультерьер. Показывает свое клоунское лицо во всех самых «крутых» притонах и искренне удивляется тяжелому молчанию, которое не прекращается до тех пор, пока оно не скрывается за входной дверью. Однажды трое далеко не образцовых граждан решили показать Ровелю, что кружить по их району ночью одному совсем не стоит, что ночная жизнь – это совершенно не его дело и не надо им мешать проводить ее так, как они считают нужным! Криками о помощи они заманили лейтенанта в темную аллею и там хорошенько, как говорят, на совесть его обработали. Он делал вид, будто потерял сознание, до тех пор, пока не представился случай освободить правую руку. Его служебный кольт они с самого начала вытащили из кобуры и забросили в ближайшие кусты, но висевшую на правом бедре тяжелую дубинку почему-то оставили. Кровь заливала Ровелю глаза, в голове от полученных ударов шумело, но он, не глядя, инстинктивно изо всех сил сначала ударил дубинкой того, кто, ничего не подозревая, стоял справа, а затем разъяренно взялся и за остальных. В результате один остался лежать в темной аллее, другого отвезли на «скорой помощи», а третьего он лично в наручниках доставил в участок и поместил в камеру. Без особых повреждений. И только потом сам отправился в больницу, где ему заштопали его клоунское лицо и вправили сломанную кисть левой руки... Уже на следующий вечер лейтенант Энди Ровель снова до утра кружил по своему району, методично заходя в те же самые притоны и бары, как ни в чем не бывало показывая там хотя и перебинтованное, но все то же самое клоунское лицо. И хотя теперь его подчиненные патрулировали улицы только парами, сам Ровель, невзирая на случившееся, по-прежнему продолжал делать это в гордом одиночестве.