Павел I

– Вот как князь спешит: в первые сани сел, – шутливо сказал стоявший у крыльца Пален. – У Яшвиля счёты с Павлом, – улыбаясь, пояснил он громко.

Яшвиль побагровел. Кто-то слабо засмеялся.

– Да, да, pour faire une omelette, ie faut casser des oeufs,[324] – со странной интонацией в голосе сказал Пален (все вздрогнули).

– Так у Воскресенских ворот сойдёмся. Недалеко…

– Недалеко… – как эхо, повторил кто-то в санях.

– Пароль: «граф Пален»…

– Граф Пален… – повторил голос.

Сани понеслись быстро. Ветер засвистел в ушах. Штааль сидел спиной к фонарю, втянув голову в плечи. Он ничего не видел по сторонам, не видел даже, кто кроме Беннигсена был в санях. «Как на острова едем», – неуверенно пошутил человек, сидевший от него слева. Шутка не была поддержана. Все молчали. Слышался пронзительный скрип полозьев по твёрдому снегу. Набилось в огромные сани человек восемь или десять. Штааль сидел очень неудобно, на корточках, поджав под себя ногу, которая быстро затекала. Он хотел переменить позу, но раздумал: «Не стоит, недалеко…» «Холодно очень», – стуча зубами, проговорил кто-то рядом с Беннигсеном. Штааль по голосу признал Платона Зубова. «И вправду холодно», – подумал, ёжась, Штааль. Ветер дул ему в спину. Руки стыли. «Эх, некстати…» Он попробовал достать перчатки, но вспомнил, что одну из них потерял. «Да, волки… Как всё странно… Что за ночь!..» Он подумал ещё, что теперь не страшно встретить и целую стаю: «Справимся… Впрочем, сюда волки и не забегут… Ерунда какая… Где мы, однако?..» Бешено нёсшиеся сани замедлили ход. Штааля на кого-то бросило толчком. «Oh, je vous demande pardon»,[325] – сказал он и подумал, что глупо тут просить извинения, да ещё по-французски. «Санки скок – Сеньку в лоб», – пошутил сидевший слева (он, видимо, гордился тем, что шутит). «Il n'y a pas de mal»,[326] – прошептал голос. «Говорит ильньяна… Тот последний, кажется, Яшвиль… Ведь, правда, государь съездил его палкой, я и забыл про эту историю. Пален науськивает… Убивать нас послал, ясное дело… Ну что ж, убьём… Яшвиль, говорят, фреймазон… И государь тоже фреймазон. Посмотрю, как брат убьёт брата… Pour faire une omelette, il faut casser des oeufs… Если шпагой колоть, то ткнуть слева в грудь, чтоб не мучился. Жаль, жаль, что палаша не взял, рубить проще… Зато крови меньше… А стрелять не надо: сбегутся, и оставить нужно пулю про запас для себя…» Сердце у него страшно замерло при мысли, что через четверть часа, даже меньше, через десять минут, он, быть может, – уже не т а к, не в мыслях, а вправду – пустит себе в рот пулю. «Только бы не на дыбу… Виска и встряска…» Ветер задул в ухо и в щёку Штаалю. Сани свернули. На повороте он увидел фонари мчавшихся за ними других саней. Сани снова понеслись быстро. Он почувствовал облегчение. «Много нас… Нет, застрелиться всегда успею… Только отбежать в сторону, выхватить пистолет, открыть рот – и поминай как звали… Нехитрая штука…» Штааль с трудом перевёл дыхание. Он подумал ещё, что в такой тесноте, при толчках саней, пистолет его может выстрелить в боковом кармане сам собою. «Вот будет штука, ежели Беннигсена убью и всё дело лопнет из-за моего пистолета. Ведь тогда остановятся, не иначе… Куда же его отнесут?.. Нет, Беннигсена никак: дуло вниз. Скорее себе колено прострелю… Хорошо ещё, если колено», – подумал он содрогаясь. Сани сильно замедлили ход. Сердце у Штааля сжалось. Беннигсен привстал, вгляделся в темноту и вышел из остановившихся саней. Все сделали то же самое. Штааль, соскакивая, едва не упал, – нога у него была как деревянная.

Перед ними был вход в Летний Сад. Вторые, третьи сани подъезжали. Пристяжная озиралась назад и часто храпела. Из её ноздрей валил пар. С саней соскакивали люди. «Кто же останется с лошадьми?.. – Штааль подумал, что, пожалуй, хорошо было бы ему остаться с лошадьми. – Нет, теперь ни за что не останусь…» Беннигсен наклонился, отцепил фонарь от козел и высоко его поднял, оглядываясь по сторонам. Внезапно раздалось страшное оглушительное карканье. Штааль задрожал. Кто-то вскрикнул: «Фу-ты, чёрт!» Стая ворон взлетела над липами Летнего Сада. «Sacrament!»[327] – сердито пробормотал Беннигсен (ворон, очевидно, и он не предвидел). Ускорив шаги, он поспешно пошёл по аллее. За ним последовал Аргамаков, дальше другие. «Эх, как каркают, проклятые», – прошептал кто-то. «Могут и тревогу поднять в замке… Неспроста… воронью ночью каркать в Летнем Саду», – прерывисто сказал другой голос рядом с Штаалем. Протяжное насмешливое карканье ворон продолжалось. Вдали мерцали огоньки. Беннигсен быстро шёл, держа фонарь впереди себя в вытянутой руке. Штааль почти бежал, спотыкаясь на обледенелых скользких аллеях. Ветер больно стегал его в лицо, засыпая глаза снежной пылью. Нога понемногу отходила. Штааль больше ни о чём связно не думал, стараясь лишь не растянуться на земле. «Как на параде Беннигсен шагает… Этот высокий Николай Зубов… Он был во вторых санях. Дошёл бы только, ведь пьян как зюзя… Это Аргамаков. А это Яшвиль… Слава Богу, стихли вороны! Они триста лет живут… Может, видели убийство короля Генриха III. Его убил монах Клеман, – я ещё у Дюкро спрашивал… Память у меня славная… Но то было во Франции. Что ж, вороны и перелететь могли… Дня три им лететь… Нет, что я, больше, и с неделю пролетят… На той стороне сада водомёт. Я там гулял раз с Настенькой…»

– Стой!.. – негромко сказал, вдруг останавливаясь, Беннигсен. «Тсс!» – протяжно прошептал он, оглянувшись, и передал свой фонарь Аргамакову, что-то ему сказав. Впереди, не очень далеко, горел красный огонь. Аргамаков побежал, хрустя шажками по снегу, и скрылся в темноте, – только двигался быстро бледный огонёк его фонаря. В тишине слышно было лишь тяжёлое сопенье Николая Зубова. Штааль не дышал. Через минуту впереди послышались голоса, затем лязг железа и тяжёлый стук. «Подъёмный мост, – сообразил, замирая, Штааль, – ведь Аргамаков знает пароль…»

– Марш! – скомандовал Беннигсен и стремительно бросился вперёд. Все рванулись за ним. У красного огня, сбоку от вскочившего первым на мост Беннигсена, метнулась фигура часового. «Ваше благородие, а? Ваша милость… Что же это?.. Помилуйте!..» – говорил часовой, с ужасом глядя на офицеров, то пятясь, то пытаясь загородить дорогу.

– Ничего, брат, это свои, – задыхаясь, сказал Аргамаков.

– Свои! – с пьяным хохотом повторил Николай Зубов. – Идём навестить приятеля.

– Нас вызвал государь! – вскрикнул не своим голосом Штааль, приглашая взглядом всех оценить его находчивость.

Беннигсен с неудовольствием на них оглянулся, взял у Аргамакова фонарь и высоко его поднял.

– Смир-но! – холодно скомандовал он часовому, глядя на него вдруг изменившимся, ледяным взором. Часовой вытянулся и окаменел.

– Пусть кто-нибудь останется с ним, чтоб не стрелял, – по-французски сказал Беннигсен и скомандовал:

– За мной! Марш!..

Они побежали вперёд. Штааль оглянулся и увидел, что у моста остался не один, а несколько человек. «Стыдно!» – подумал он с гордостью и ускорил бег. Сбоку низко над землёй сверкнули редкие огни фонарей. Впереди открылись стены Михайловского замка, темневшие таинственные строения. Перед Штаалем мелькнули вытянувшиеся высокие люди со сведёнными набок, исполненными ужаса глазами. «Это семёновцы… Наружный караул… Офицер наш», – успел на бегу подумать Штааль. Он не мог понять, где именно они были. Впереди у фонаря Беннигсен с угрожающим видом говорил что-то Платону Зубову, лицо которого выражало отчаяние. К ним подбегали другие. «Ну да, Палена нет… Предательство… Я говорил… Всё пропало!..» – повторял Зубов. Выражение лица Беннигсена вдруг стало страшным.

– Was fallt Ihnen ein?[328] – прошипел он, хватая за руку Зубова. Зубов вскрикнул и беспомощно шатнулся в сторону. Все смотрели на них растерянно. Беннигсен оглянулся. Лицо его снова стало спокойным.

324

Чтобы приготовить омлет, нужно разбить яйца (фр.).

325

«Ох, прошу прощения» (фр.).

326

«Ничего страшного» (фр.).

327

«Проклятие!» (нем.).

328

Что Ваш пропал? (нем.).