Страница 6 из 117
Рюмку — для храбрости, рюмку — на удачу, третью — чтоб держаться твердо, пятую и шестую — еще за что-то, седьмую — для верности. На посошок опять же.
И остатнюю — ради беспамятства. Ну ее, память, к лешему. Не спи потом, мучайся.
Короб на плечо и вперед. Не чаяли, вражьи дети? Здрасьте!
Вы куражиться? Так у меня кураж в крови играет. Потягаемся?
Дождь зарядил поздним вечером, проливной, яростный. Крупные капли щелкали по фуфайке, пропитывая влагой, знобкими ручейками стекали за шиворот; под ногами отчаянно хлюпало. Илья с чавканьем выдирал сапоги из хляби и шаг за шагом брел краем леса. Наугад. К дороге.
Хмель еще гулял в голове, чугунной, неповоротливой, и Илья слабо понимал, где он и что он. Вроде живой, вроде возвращается. Урман позади, кошмар тоже. Ливень стегал кнутом, подгоняя: быстрее, быстрее. Кожа зудела, словно болотный гнус забрался-таки под одежду и кусал не переставая. Бросало в жар. Илья обморочно всхлипывал, переставляя неподъемные, налитые страшной тяжестью ноги, с которых срывались и падали огромные комья грязи. Усталость довлела такая, будто он мельничный жернов на горбу волочил.
В вышине ухал филин, провожая желтыми глазами смельчака, идущего прочь из гибельного урмана. Небо, обложенное тучами, не давало ни лучика света. За глухой облачной пеленой прятался бледный серпик месяца и хрупкие льдинки звезд, но внизу царила густая темень. Подобранная на болоте гнилушка давно перестала светить, и теперь Илья шел, чутко вслушиваясь в ночные шорохи, ловя в них звуки далекой деревни. В воскресенье спать поздно ложатся, особенно молодежь.
Наконец черными копешками на пути встали низкие холмы, слева размытыми пятнами белели силуэты редких березок. Отсюда уж рукой подать.
Дождь не утихал; остановившись, Илья подставил разгоряченное лицо невидимым струям, жадно хватая воду ртом. Переведя дыхание, снова зачавкал по бездорожью. За спиной, оттягивая плечи, висел короб. Лямки больно врезались в грудь, и приятное осознание сделанного теплом наполняло душу. Илья с натугой завел руку назад, поправил укрывающий короб половичок и, шумно сопя, полез вверх по склону.
Он не ошибся с направлением: было слышно, как за околицей воют собаки.
— Наше вам, — бросил от порога Илья. Подойдя едва ли не вплотную, расстелил половичок. Сел, вилы зубьями к потолку направил. Было не по себе, очень хотелось чихнуть.
— Грозишься, короед? — с ленцой ругнулись из угла. — Завтра неделя. Гуляй, пока добрый. Или грехи отмаливай. Цыганочку танцевать могёшь? Готовься.
Илья молчал, в углу тоже помалкивали. За семь дней разговоров пообвыклись, до обидных слов не лаялись, и чудно поверить — насмешничали друг над другом. Привыкнув к сумраку, Илья различил знакомую малорослую фигуру, привязанную к столбу. Лесной не двигался, только глаза мерцали на темном, выразительном лице. Сверкали зелеными плошками, тускнея и вновь разгораясь, иногда — до пронзительно-голубого. На человека он глядел со слабым интересом, с опаской косился на вилы, но в целом был на удивление спокоен.
— Умолять станешь? — наконец спросил он. — В ноги падать?
— Выкуси. — Илья скрутил кукиш и ткнул в постную харю.
Недомерок засмеялся, обнажив мелкие зубы:
— Смел, да не съел!
— И ты не съешь.
Тот опять прыснул:
— Что я? Других нет? Кончилась твоя маета.
— Не свисти, далёко еще.
— Завтра, с рассветом.
— Тогда и празднуй.
Минуты текли неспешно. В сенной трухе, попискивая, шныряли крысы.
— Чуют, разбойники, — обронил Илья.
Лесной аж поперхнулся. Вздыбил пеструю шерстку; зрачки его расширились, из вертикальных делаясь круглыми.
— Хитришь, — утвердительно произнес он.
Илья усмехнулся, оглаживая бороду.
— Чего сел? Сел-то чего?! — Любопытство пробирало коротышку до печенок. — Задумал что?
— Учить буду.
— Кого? — всполошился пленник.
— Тебя. Азбуке.
Лесной озадаченно моргнул.
— Повторяй: аз — долговяз, буки — к докуке, веди…
— Забалтываешь? Пошто?
— Да погоди ты. — Илья проворно выудил из-за пазухи мешочек и, высыпав на ладонь что-то невесомое, мягкое, дунул в угол. Часть пушинок вспыхнула травяным цветом — ишь, глазастый, струхнул Илья, — однако прочие… Запах паленого шибанул в нос, и волей-неволей Илья чихнул.
— Шерсть?! — удивился лесной, тщетно пытаясь отряхнуться. — И кто тебе присоветовал? Лукич присоветовал? Зажился дед, пора ему… Ну давай, чего уж, обертывай. Посмотрим, кто кого сдюжит. Мало шерсти-то, ненадолго хва…
Илья поднялся, наклонился к оцепеневшему врагу, заглядывая в стеклянные глаза.
— Может, и мало: Обормота хрен удержишь, царапается, стервец, — и перерезал ремни. Наскоро обвязав чресла половиком, уперся в стену, вилы наперевес ухватил.
— …тит, — договорили отмершие губы. Неуловимо быстрым, кошачьим движением пленник очутился рядом. — Ослобонил? — надвинулся, выпуская когти. — Ну и зря.
Илья без замаха ударил вилами.
— Чего ты? Чего?! — взвизгнул, отпрыгивая, лесной.
— Каленые, — жестко сказал Илья. — Беда у меня. Чистый зарез.
— А кто не бедовал? — Из разорванного бока лесного струилась кровь. — Зря ты…
Охая и бранясь, он принялся зализывать бок, не спуская с человека светящихся буркал: раны постепенно затягивались. Потом опустился на корточки, точно к прыжку изготовился.
— Лукич-то, а? — клекотнул горлом. — Пес старый. Из кузни, да?
— Сам проболтался, третьего дня. Запамятовал?
— Я?..
— Ты! — расхохотался Илья прямо в растерянную морду.
Острые ушки того поникли, рожица сморщилась.
— Не говори, слышь?.. Не говори никому.
— Мое дело. Рот не огород, не затворишь ворот.
— Загрызу, — тоскливо произнес лесной. — Обоих. В урман утащу.
— Погодь в урман-то. Одолей сперва.
Коротышка насупился, глянул исподлобья.
— Гад ты. Ослобонил, да? Хитришь?
— Столковаться хочу.
— А как же укорот? Кому службу служить, а кому в лес итить? Чья взяла?
— Тьфу, — плюнул Илья, сподручнее беря вилы. — Ничья пока. Обломать? Вишь, свободен ты. Да не сам, и не в условленный срок. Помог я тебе, сегодня уйдешь.
— Помог он, — скривился лесной. — Просили тебя? Баш на баш? Тю!
— Не для себя ж стараюсь! — вспылил Илья. — Для кума! Лежит ведь, не дышит почти.
— Лежит, — жутко оскалясь, прошипел лесной. — Плати, дурак, за чужой пятак. Зачем супротив рассудка переть? Какого рожна обычаи нарушать?! — В гневно звучащий голос вплелось рычание хищного зверя, и свист ветра, и грохот стремнины. Глаза бешено пылали. Илья вжался в стену, мечтая оказаться за тридевять земель отсюда.
— Мертвого подняли! — Коготь обличающе уперся Илье в грудь и тут же отдернулся, словно обжегшись. — Он второй раз помер, а души не имеет. Уяснил, с кого возместится?
— Силой вынудили, — угрюмо ответил Илья. — Отняли, значит, кота…
— И что? Ваше дело. Мыслишь, ты мне, я — тебе? Вздор! Не стану подмену искать. Окочурится твой Фрол, а тебя — в урман!
— Вздор? Не желаешь миром разойтись?! — Илья засопел и, налившись дурной кровью, сатанея от ярости, принялся гвоздить вилами налево и направо.
Под утро ему приснился странный сон.
Он и Фрол в лесу. Очень светлом, с высокими, до кучерявых облаков, соснами. Облака плывут себе, пухлые, мягкие, играют золотистыми и перламутровыми бликами. Ни дать ни взять — лебеди по лазурной реке. Сосны безмятежно простирают разлапистые ветви, остро и свежо пахнет смолой, пружинит под шагами хвойный ковер. В кронах на разные лады перекликаются птицы, и ветер роняет порой с высоты клейкие продолговатые шишки и сизоватые хвоинки.
Илья в упоении раскидывает руки и замирает; сдвоенная иголочка, медленно кружась, опускается на ладонь. Мощные стволы сосен с коричневато-янтарной корой обступают надежными, родными стенами. Поодаль лес обрывается заболоченным лугом, с ним мирно соседствует ельник-черничник; вблизи — мшистые кочки. По лугу, среди упругой, жесткой травы, опустившись на четвереньки, ползает Фрол.