Ошибка Бога Времени

– Ты что, теперь всех мужиков будешь с ним сравнивать? Гиблое это дело – сравнивать, поверь, по себе знаю! Хотя и сравнивать-то особенно не с кем и некого. Моя первая большая любовь, Павлик Морозов! – Ирка расхохоталась. – Помнишь? Красавец под два метра ростом, кругом положительный и правильный. Отличник, победитель олимпиад, надежа и опора отечественной науки. Веришь, я первая его… трахнула, можно сказать. Я, я сама! Он до свадьбы не хотел, видите ли. Идиот! Мне бы тогда еще подумать, что странно это, в жизни так не бывает, разве что в мексиканском сериале… «Он ее бережет», – называется. Из серии «Честные и порядочные». А я, дура, радуюсь. Бережет – значит, любит. Не то что другие… которых просить не надо! Умный, честный, принципиальный, будущий ученый с мировым именем, кандидатская, докторская, кафедра в столице, нобелевка, приемы, загранпоездки… И я, верная подруга великого человека, в скромном вечернем туалете, скромные бриллиантики в ушках, глазки опущены – жена, лингвист-полиглот-референт, помогаю мужу в его деятельности, перевожу статьи из научных журналов, библиографии составляю, тексты правлю… А он, красавец – глаз не оторвать, в смокинге, принимая медаль… или что им там дают, говорит: «Всеми своими успехами я обязан жене, моей верной помощнице и замечательному человеку… Ириша, родная…» Голос его дрожит… Трогательная пауза, все дружно начинают хлюпать носами, лезут в разные места за носовыми платками… – Ирка делает драматическую паузу, потом вдруг орет: – Как же, нобелевка! Кафедра в столице! Щас! Фиг вам! Он же всех достал своей принципиальностью и занудством, своими жалобами в вышестоящие инстанции. Писатель гребаный! То ему компьютер со слабой памятью дали, а кому-то «Пентиум» последней модели обломился, то кабинет отдельный пообещали, да снова не дали, то в отчете отметили не так, как надо, то премии не выделили, то штаты раздуты и бездельников полно. Какая наука, если борьба за справедливость не за жизнь, а за смерть! Его же первого и выперли из института по сокращению. Так он на них в суд. Папочку завел, ходит, бумажки подкалывает, с адвокатами перезванивается. Цитирует классика. Как сейчас помню: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой!»[1] Тот сказал да забыл, а этот вооружился. Бац – проиграл! Бац – снова облом! Что было, вспомнить страшно!

Она умолкает и задумывается. Потом продолжает:

– А дома! Я ему уют создаю, рубашки крахмалю, обеды из пяти блюд готовлю, жду, ласковая, покорная, любящая, вся образцово-показательная…

Юлия не выдерживает и улыбается. Покорная! Кто бы другой, но не Ирка!

– Не веришь? – спрашивает Ирка, ухмыляясь. – И зря! Клянусь, из пяти блюд! Ну, из четырех, если без компота. А он за столом вилку с ложкой протирает салфеткой, стаканы на свет рассматривает… Я в ресторане глаза поднять не смела, мне казалось, все на нас пялятся, а он все трет и трет, заразы боится. Дыхнет и полирует, дыхнет и полирует!

Убила бы! У мамы тетка была, так та тоже вилки с ножами за столом протирала, мне так и хотелось ей на голову тарелку с супом надеть. И руки Морозов все время мыл, и пережевывал по тридцать два раза каждый кусок, чтобы помельче, в кашицу. Вычитал где-то, что нужно именно тридцать два раза и никак не меньше, чавкал и считал. Представляешь, за столом гробовое молчание, морда сосредоточенная – жует и считает. И ни-ни голос кому подать – собьется, не дай бог! А врачей так просто обожал! Да нормальный мужик от них, как черт от ладана, а этот сам ходил. Хорошо, хоть детей не успели… Семь лет коту под хвост!

А Марат… – продолжает она, – сама знаешь. Звезд, конечно, с неба не хватает, но… хоть не сопротивляется, прислушивается к умным советам. Хотя все равно без толку. Ты знаешь, твой Женька из него человека сделал. Он теперь хоть соображает, что к чему. Просто удивительно, как не похожи быывают дети на родителей, – Ирка задумывается на минуту. – Отец – полковник авиации, ооновский миротворец, жесткий мужик, разговаривать не умеет – привык команды отдавать, раз-два, строем марш! По загранкам всю жизнь мотается. Семья часто толком и не знала, где он миротворствует. Позвонят какие-то люди, передадут привет: все в порядке, все нормально, мол. А деньги по аттестату, переводом по почте. А когда дома – упаси бог опоздать к обеду! А Маратик в мамочку, такой же рас… разгильдяй, безобидный, как… как… – Ирка подыскивает сравнение пообиднее: – Амеба! Самая настоящая амеба! Я-то думала, папаша его в дипломаты пристроит, языки знает, а что не карьерный… так у них теперь кто попало в посольствах! Батя рассказывал, все детей своих за границу попристраивали. Как подумаешь, кто внешнюю политику делает, – ужас просто! Маратик ничуть не хуже… правда, и не лучше. Фиг! Батю поперли из миротворцев, то ли место кому покруче уступить пришлось, то ли прокололся на чем-то… А Марик, дипломат недоделанный, и я с ним, у разбитого корыта. Если бы не Женька… даже не знаю!

Она задумчиво крутит на пальце массивное серебряное кольцо с бирюзой. Потом говорит уже совсем другим голосом:

– Слушай, а это правда, что Ситников хочет купить ваш «Торг»?

– Ситников? – Юлия удивлена. – Не знаю, мне он ничего не говорил. Откуда ты знаешь?

– Он же с тобой встречался, – небрежно роняет Ирка, не глядя на Юлию, умирая от любопытства.

– Встречался, но предложений никаких не делал. Просто зашел проведать. Спросил, не надо ли чего.

– А… – тянет Ирка. – Ситников крутой мэн, если задумал что – лапки кверху и сразу сдаваться. А вообще-то такому сдаться одно удовольствие, – говорит она мечтательно. – Это не мой Маратик. А может… – она искоса смотрит на Юлию, – а может…

– Что?

– А может, он… виды на тебя имеет? А что? Молодая богатая вдова, – в голосе Ирки ревнивые нотки. – Он мужик свободный. Ты ему особенно не доверяй! И бизнес Женькин продавать не спеши. Марик пока справляется.

– Я все равно в этом ничего не понимаю, – говорит Юлия. – Но, если подумать, зачем он мне нужен? Морока одна.

– Никакой мороки! Это ведь Женькино дело, сколько его мордой об стол били, пока пошло, а? Вспомни! Нельзя продавать, не спеши. И Денька вернется, не вечно же ему по свету болтаться, блажь выветрится когда-нибудь. Наследник все-таки! И не думай!

Юлия и Ирка жили в одном дворе, ходили в одну школу, вместе поступили в институт на иняз. Почти одновременно вышли замуж – Юлия за Женю Литвина, студента политеха, Ирка – за Володю Вербицкого, студента того же политеха. Потом Юлия родила Дениса, Деньку, а Ирка развелась с Володей и через год вышла замуж за Марика. Они очень разные, что тогда были, что теперь. Авантюристка Ирка и положительная девочка Юлия. Ирка – тоненькая, угловатая, длинная челка закрывает глаза. Кривоватые ноги в традициях подросткового угловатого имиджа, вихлявая походка. Челка до бровей в двадцать, челка до бровей в тридцать, в тридцать с гаком, взгляд исподлобья все тот же, не изменился. Хотя нет, изменился. Оценивающе-откровенный в двадцать, по-детски наивный в тридцать. И в тридцать с гаком еще более наивный, еще более детский, еще более беззащитный.

Интересное было поколение, появившееся в одно прекрасное застойное время, странный гибрид из наследниц тургеневских девушек и девушек эпохи активного строительства коммунизма в отдельно взятом регионе. «Умри, но не давай поцелуя без любви» плюс «Комсомол – надежный помощник партии!». Интересное и счастливое в неведении жизненных искусов. Дружно маршировавшее к высоким целям. И на этой вполне здоровой почве произросло вдруг ядовитое растение с яркими и порочными цветками – ветер занес злые семена откуда-то издалека, не иначе! Мужчины, завидев Ирку, столбенели и укладывались в штабеля, согласно мечте героини одного старого наивного фильма, а она за чашечкой кофе или бокалом сухого вина, «сухарика», как они его называли, порочная и опытная, рассуждала о мужчинах в группке наивных подружек, мечтающих о прекрасном принце.

Тьфу! Какой прекрасный принц? Любой, просто принц, любой масти, пусть даже черный, как сапог, из какой-нибудь Центральной Африки или Азии – тогда да!

1

Фраза из трагедии «Фауст» немецкого ученого и поэта Иоганна Вольфганга Гете.