Ошибка Бога Времени

– Он позвонит! Он не может не позвонить!

Юлия сидела за столом в махровом купальном халате, белом с синими ирисами – подарок Женьки, – с влажными волосами, рассыпанными по плечам, смотрела в сад. Перед ней остывал кофе в чашке. День был сырой и ветреный, резко качались ветки яблонь за окном, и одна из них время от времени стучала в окно. Юлия всякий раз вздрагивала от сухого, скребущего по стеклу звука.

«Ты сошла с ума! – в который раз повторила она себе. – Зачем тебе это?»

Впервые за почти полтора года со смерти мужа она испытывала не тоску, а покой, умиротворение и тихую, умиленную радость. Казалось, какие-то жизненные токи неуверенно торили себе дорогу глубоко внутри, там же набухли почки, готовые в любой момент лопнуть… Не хотелось двигаться, а хотелось долго-долго сидеть, прислушиваясь к чувству удивительной радостной звонкой пустоты, заполнившей тело. Она по-новому ощущала свои руки… колени… живот… вспоминала, как… Саша поцеловал ее… как легко он поднял ее на руки, а она обняла его за шею… Она вспыхнула от стыда и желания… прижала ладони к лицу… Потом сбросила шлепанцы, вытянула ноги, как балерина, и с любопытством принялась рассматривать их. Это была не она, а другая женщина. Другая женщина, у которой был молодой любовник, а не она, Юлия. Она смотрела, не узнавая, на свои длинные тонкие бледные ноги…

– Юльця, у тебя кривые ноги! – говорил Женька.

– Неправда! – кричала она. – Ровные!

– Кривые, но я тебя все равно люблю!

Она почувствовала слезы на глазах.

– Женька, если бы ты только знал, как мне тебя не хватает! Прости меня, Женечка! Прости мне! Мою глупость, мое легкомыслие…

…Красивые руки, все еще красивые, несмотря на ее… Хотя какие наши годы, как говорит Ирка. Юлия тихонько рассмеялась, вспомнив, как Ирка еще в институте повторяла, что для своих двадцати она прекрасно сохранилась.

– Аферистка, – называл ее Женька.

– Авантюристка, – поправляла его Юлия.

Нахальная и бесцеремонная, всегда в прекрасном расположении духа, не отягощенная понятиями о морали, Ирка могла запросто унести библиотечную книгу, засунув ее под блузку, или стянуть стакан сока в студенческой столовке. «Пусть не зевают», – хладнокровно говорила она Юлии, обмирающей от ужаса. Ей ничего не стоило расколоть на конспект отличницу-единоличницу, которая никогда ни с кем не делилась, или пригласить на вечер в «женский монастырь», как они называли свой иняз, курсантов из местного летного училища. Она постоянно рассказывала Юлии такие подробности своих многочисленных романов, от которых у той начинала кружиться голова. И даже сейчас, спустя много лет, она не знала, было ли правдой то, о чем рассказывала Ирка.

«Интересно, что скажет Ирка?» – подумала Юля.

Ирка пыталась знакомить ее с друзьями Марика.

– Не будь дурой, Юлька, – убеждала она, – лучшие годы уходят! Последние солнечные деньки! Подумай о себе, кончай реветь! Жизнь – это подарок, и не надо от него отказываться. На твоем месте Женька давно уже был бы с бабой. Все там будем. У тебя есть деньги, а деньги – это убойная сила. Хочешь, поехали в Италию или на Багамы… Посмотри, на кого ты похожа! Да ты должна выглядеть так, чтобы все кругом говорили: это жена Евгения Антоновича, а не убитая горем несчастная вдова. Тебя не должны жалеть, а ты прямо напрашиваешься, сплошные сопли. Когда ты в последний раз смотрела на себя в зеркало? Красила губы? У тебя взгляд побитой собаки. Пошли купим тебе новую шмотку!

Юлия привыкла к Ирке, как наркоман привыкает к зелью. Разумом вроде понимает, что отрава и не надо бы, а все равно тянется. Ей не хватало Иркиной бесшабашности, грубоватого юмора, ее словечек, городских сплетен, которыми она со вкусом делилась. А потом, друзей детства ведь не выбирают, правда?

– Откуда ты знаешь? – удивлялась Юлия, услышав очередную сплетню о романе их общего знакомого, отца семейства, со старшеклассницей, подружкой дочери.

– Все знают! – говорила Ирка.

– Я, например, не знаю!

– Потому что не интересуешься, тебе Женька весь мир застил.

«Что скажет Ирка?». Мысль о том, что от Ирки можно что-нибудь скрыть, даже не пришла Юлии в голову. Она сидела, глубоко задумавшись, улыбаясь своим мыслям…

– Павловна! – услышала она вдруг голос Лизы Игнатьевны и вздрогнула от неожиданности. – Сидишь, как засватанная! Может, заболела?

Лиза Игнатьевна смотрела на нее озабоченно и тяжело дышала. Плащ ее был расстегнут, голубая косынка с люрексом упала на плечи, клетчатая хозяйственная сумка стояла у ног на полу…

Лиза Игнатьевна была экономкой или, попросту, домработницей. Она знала Юлию с детства, знала ее родителей, так как много лет жила в соседнем доме. Лет восемь назад Юлия встретила ее на улице, и Лиза Игнатьевна рассказала, что живут они с сыном теперь в Посадовке, у ее старой тетки, а квартиру сдают, чтобы было чем расплатиться за разбитую машину. Сын был нетрезв и врезался в сарай на чужой машине, а теперь с горя и вовсе запил… А Надька, законная его, забрала внука Павлика и переехала к матери. А деньги, хочешь не хочешь, отдавать надо, а где взять? Пенсия у нее маленькая… Лиза Игнатьевна плакала и сморкалась, не стесняясь прохожих. И тогда Юлия предложила ей поработать у них, и Лиза Игнатьевна тотчас согласилась. А потом, когда они построили дом за городом, она переехала вместе с ними. В их доме у нее была своя комната. Была Лиза Игнатьевна крупной, тяжелой, охающей женщиной, но с работой справлялась. Весной нанимала рабочих на садово-огородные работы, приводила племянницу на генеральную уборку, стирку и мытье окон.

Последнее время она все чаще ночевала у тетки, которая стала совсем плоха.

– Ветер страшный, прямо с ног сбивает! – сообщила Лиза Игнатьевна, стаскивая тесный плащ. – И похолодало, прямо осень. А ведь только сентябрь… еще и бабье лето впереди. Я тебе молочка парного принесла, будешь? Только из-под коровы… Давай налью. Чем кофием с утра наливаться… с него лицо портится, а в молоке сила. А хочешь, козьего принесу? У бабы Лосихи козочка – загляденье, чистенькая, молоденькая, первый год с молоком, от клиентов отбоя нет, уже с утра машины, одна за одной. Давай?

Увидев отвращение на лице Юлии, старуха проворчала:

– Конечно, какое молоко? Разве ж можно? А зараза? А микроб? А в бутылках ваших одна химия. Я слышала, женщина с молочного комбината рассказывала, его из порошка разводят. Так налить?

– Налейте, – сказала Юлия, чтобы сделать ей приятное. – Полчашки.

Стараясь не дышать, она пила маленькими глотками теплое, пахнущее коровьим выменем, молоко. «Бр-р-р… ну и гадость!». Допив, поспешно отхлебнула остывший кофе.

– Как тетя?

– Ничего, получше будет, – отвечала Лиза Игнатьевна уже из кухни. – Смотрю на нее, ей в марте девяносто стукнуло, мало что соображает, смерти просит, мужа зовет. Витя, кричит, Витя, – это ее покойный муж, уже лет сорок, как помер, а ей кажется, что недавно. Они очень хорошо жили. Все Витя да Витя… – забери меня к себе! Сватались к ней, она еще молодая была, дом справный, а она все Витя да Витя… Вот и докуковалась… Одна осталась… Дети все – кто где, письмо на праздник пришлют да и все, а что с них взять? У них своя жизнь. Ничего не ценят, никогда спасибо не скажут, что ни дай, все мало… Вите все равно, а она жизнь свою перевела… – Лиза Игнатьевна говорила все это с тайным прицелом, переживая за Юлию. – Жизнь-то проходит быстро, оглянуться не успеешь, ан и прошла, – голос ее неторопливо журчал из кухни, перемежаемый звяканьем посуды. – Нельзя же так убиваться, а она, как ей получше станет, тащится из окна кидаться. Они в молодости в многоэтажке жили, на десятом этаже. Все забыла, а это помнит… и Витю своего помнит, помереть хочет, а смерть не торопится, зачем ей старость, когда молодые есть, солдатики в «горячих точках». О-хо-хо, жизнь… – шумно вздыхает она и крестится. – Отец Джон говорит, если тебе дадено жить, то живи! Не имеешь права век себе укорачивать… через мысли всякие. Отгоревала, отплакала – и хватит, знай меру. Ты женщина еще молодая, хорошая, все при тебе. И жить надо, и любови еще надо. Сын? Где он, тот сын? У него своя жизнь, а у тебя своя…

Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте