Дикое поле

Осокин лег на землю лицом вверх — так ползти было труднее, но зато легче было отцеплять от одежды ржавые железные колючки. Вверху еле светлело небо, перерезанное сплетениями проволоки. Очень сильно, почти до одури, пахла оттаявшая после недолгих морозов скользкая земля.

В одном месте, между вторым и третьим рядом, Осокин запутался — куда бы он ни двигался, всюду его встречали острые узлы, впивавшиеся в одежду, царапавшие тело. Он попробовал двинуться назад, но получилось еще хуже — проволока охватила его со всех сторон, даже снизу. Осокин снова растянулся плашмя, лицом вверх, соображая, что же теперь делать. Понемногу он отцепил правую руку, схваченную колючками сразу в трех местах. Стараясь не приподниматься, ногой выпихнул забравшуюся под него проволоку; подвинулся на несколько сантиметров; отцепился от проволоки которая тянула его за плечо; пододвинулся к мокрому деревянному столбу — здесь проволока меньше провисала; прилипая всей спиной к мокрой траве, Осокин продвинулся в сторону леса еще на несколько десятков сантиметров. И вдруг почувствовал, что проволоки над ним больше нет, что она цепляется только за его ноги.

Теперь уже все было просто. Осокин отцепился от последних колючек и поднялся на ноги около столба, на котором еще как-то днем разглядел надпись, сделанную по-французски: «Это поле минировано». Осторожно, стараясь ступать как можно легче, он двинулся вперед. Влажная масса соснового леса надвинулась на него.

Нужно было добраться до сторожки лесника — как сказал Рауль, там Осокина уже будут ждать. Сторожка находилась километрах в трех от Боярдвиля, в самой глубине довольно узкого, но длинного прибрежного леса. В лесу было сыро, темно, большие капли изредка падали с веток. Осокин довольно долго блуждал, стараясь по возможности двигаться в одну сторону. Он хорошо знал Боярдвильский лес, где не раз собирал сосновые шишки на растопку и рыжики, которых, по незнанию, не собирали олеронцы. Но ориентироваться в полной темноте было трудно. Наконец он набрел на лесную, петлявшую между дюнами узкую дорогу. Вскоре она вывела Осокина на опушку леса.

Осокин до того был поражен легкостью, с какой ему удалось бежать из «Счастливого дома», что теперь ему все казалось доступным и простым. Он ни на минуту не усомнился в том, что ему легко будет найти ночью сторожку лесника, — всего лишь три недели тому назад заезжал он к леснику купить семян пальмовых сосен: Осокину вдруг пришло в голову посеять сосны вдоль каменного забора, там, где земля была всегда очень суха и где вот уже два года у него не удавались огурцы. Как настоящего земледельца, его мало интересовало то, что в тени сосен, которые он посеет и которые эту тень начнут давать только лет через двадцать, ему никогда, вероятно, не придется лежать.

Осокин пошел вдоль опушки. Линия деревьев проступала на фоне темного неба, и идти, не теряя направления, было легко. Под ноги попадались толстые корни деревьев, ямы, полные водою после прошедших недавно дождей, колеи невидимой дороги, которые очень мешали идти, но вместе с тем служили доказательством, что он на правильном пути. В лесу было совершенно пустынно, ближайшая деревушка — Плезанс — была отделена от леса неглубоким каналом, вернее — широкой канавой, служившей для осушки заболоченных полей. Из деревни изредка доносилось тявканье собак. До поворота на просеку, ведущую к сторожке лесника, Осокин дошел в полчаса. Узкой просекой идти оказалось труднее: деревья вверху сливались вершинами, Осокин то и дело замечал, что его сносит в сторону, как лодку в море боковым течением. Местами появлялись какие-то крутые подъемы и спуски — а их как будто не должно было быть.

Вдруг он понял, что сбился с дороги и идет по ложному пути. Остановился, прислушиваясь. Издалека, слева, донесся звук прибоя. Капли по-прежнему падали с мокрых веток, то спеша одна за другой, то приостанавливаясь, будто набираясь силы. Звук прибоя должен был бы доноситься спереди, а не слева, но этого указания в полной темноте леса было мало. Приходилось довериться инстинкту. Осокин повернул направо и внезапно почувствовал, что земля начинает круто подниматься. Нош скользили на мокрой хвое, покрывавшей весь склон. Через несколько минут он влез на гребень крутой дюны, заросшей лесом, и стремительно скатился вниз.

«Во всем лесу есть только одна такая крутая дюна, — подумал Осокин, потирая ушибленное колено. — И эта дюна находится на юг от сторожки. Если я пойду низом дюны в сторону моря, а потом сверну направо, то шагов через сто я должен упереться в сторожку». Осокин не ошибся — через несколько минут он различил в темноте полянку перед сторожкой и скоро наткнулся на кучу сосновых шишек, которые лесник обычно собирал для семян.

— Дядя Па, это ты, дядя Па?

В комнате было совсем темно. Осокин держал за руку Лизу и не мог поверить, что это она. Он прижал ее к себе и осторожно провел рукой по волосам — да, это ее косы, завязанные крендельком на затылке. От волнения он не мог говорить и повторял бессвязные слова: «Лес, ночь, дождь, да как же это так, ты здесь?»

— Ты пришел даже раньше, чем мы тебя ждали. Ну как, не трудно было ускользнуть из «Счастливого дома»?

— Ах, Фред, — Осокин даже не удивился, Что застал в сторожке вместе с Лизой Фреда, которого он не видел уже много месяцев, — если бы ты знал, как мы сегодня пели «Марсельезу»! Комендант совсем ошалел, он не знал, что предпринять…

— Это Шеффер-то не знал, что предпринять?

— Нет, не Шеффер, другой. Ну что, Лизок? Ты живешь у мадемуазель Валер?

— Ты не думаешь, — сказал Фред, — что если бы вы спели «Интернационал», на коменданта это произвело бы еще большее впечатление?

— Может быть… Но мы пели «Марсельезу». Поверь, когда на эту песню смотрят пулеметы, она становится гигантской. Это…

— Дядя Па, а ты тоже пел?

— Пел, Лизок, на страх немцам пел. Что мы теперь будем делать, Фред?

— Сейчас одиннадцать часов. Вам нужно воспользоваться отливом, он начинается только в пять утра. Я вас посажу в лодку. Мне еще нужно остаться на Олероне.

Осокин не спал. Он прислушивался к дыханию Лизы, положившей голову к нему на колени. На фоне темного окна еле проступал переплет оконной рамы. В комнате было тепло и пахло лесом — скипидаром, валежником, дровами. «Лодка. Скоро мы сядем в лодку. Я и Лиза. Вдвоем, как прежде, как всегда. Я забыл спросить, взяла ли она с собой деньги… Дикое поле, Дальнее поле, сад мадемуазель Валер. Вероятно, вся семенная картошка пропала или ее взял Альбер? Когда меня арестовали, я забыл сказать об этом Лизе… Впрочем, все это не важно. Важно, что мы опять вместе, что сейчас ночь, что я слышу ее дыхание. Через несколько часов я буду в свободной Франции. Что я буду делать? Париж, завод? Или Россия? Вернуться с Лизой в Россию?»

В комнате убаюкивающе-однообразно стучал большой будильник. Как полная луна, светился в темноте его фосфоресцирующий циферблат. «Но, может быть, меня в Россию не пустят? Вернуться на Олерон, когда кончится война? Впрочем, едва ли — события не повторяются. Лизе пора поступать в лицей или в школу. Это привяжет меня к городу». Осокин вдруг почувствовал страшную тоску, такую острую, какая бывает только в молодости, — он никогда не думал, что Олерон так глубоко вошел в его жизнь. Перед глазами ясно и отчетливо появилось Дикое поле с засохшими стеблями кукурузы, растрепанными ветром тамарисками, корявыми сучьями яблонь и зеленой крышей «Шепота ветров». «Да, но в тот год, когда я убил немца, на поле не было сухих стеблей кукурузы. Может быть, этот дом, вернее то, что я именно здесь убил немца, меня по-особенному связало с олеронской землей? Или Фред опять скажет, что это все «выдумки русского интеллигента»? Фред спит. Как все ясно для Фреда, боже мой, как ясно! Вероятно, он самый счастливый человек на земле».

Все тише и нежнее стучал будильник. Окно потухло, и переплет рамы растаял в темноте. Перед Осокиным появилась Мария Сергеевна. Она вышла из-за цветущих розовато-лиловых тамарисков. На ней был черный купальный костюм, туго обтягивавший ее твердое, будто вырезанное из дерева, тело.