Дикое поле

Вскоре вслед за удаляющимся звуком шагов раздался другой — поспешный и неровный: отставший солдат бежал, наверное, вприпрыжку. Но вот и этот звук, слившись с ровным стуком шагов солдат и понемногу, начал глохнуть и понемногу растаял в темноте.

Налетел легкий порыв жаркого ветра, и деревья в саду зашептались на все голоса.

Вся остальная дорога от Руайана до Маренн — километров двадцать пять — промелькнула с невероятной быстротой: пустынное шоссе, тени деревьев, совсем редкие дома, маленькая безымянная деревушка, погруженная в глубочайший сон. Эту деревушку пришлось обходить полями, перелезать через канавы, продираться сквозь серые хлесткие кусты, намокшие от утренней росы, мимо задних заборов — только бы собаки не залаяли. Синие глаза автомобиля неожиданно вспыхнули из-за поворота дороги и начали приближаться с такой быстротою, что все трое еле успели броситься в придорожную, по счастью глубокую, канаву.

Потом начало медленно светлеть небо, стала молочно-белой поверхность широкого и длинного залива — устья реки Сейдр. Сюда они приехали уже в пятом часу утра. Плеск воды за бортами лодки, в которой они поместились все втроем со своими велосипедами, слился с широкой волной птичьего щебета, приветствовавшего встающее солнце и широко и медленно перекатывавшегося с одного берега залива на другой.

— Ты знаешь, чья это лодка? — спросил Осокина Мартен и усмехнулся сквозь пышные усы. — Твоего земляка, Буки.

Осокин понял, что речь идет о Букове.

То, что Мартен сказал ему «ты», Осокину показалось совершенно естественным: он чувствовал себя слитым с ними — с Мартеном и Фредом, они были связаны одним общим делом. «Одно общее дело… И Жюстиньена тоже. А Жюстиньена я еще несколько часов назад не знал и, возможно, больше никогда не увижу. И все равно — это хорошо, что мы вместе…»

Длинная игла высокой колокольни в Маренн проступила уже совсем отчетливо на бледно-зеленом небе, когда они вошли в самый обыкновенный рыбачий домишко, где их угостили устрицами и вином, где странно звучали голоса людей, говоривших свободно, ни от кого не таясь, и где в первый раз Осокин заметил, что Мартен бежал босиком и что его ноги, с плоскими и широкими пальцами, густо запачканы велосипедным маслом.

14

На другой день после своего возвращения в Сен-Дени Осокин пошел с детьми к морю. Знойные дни продолжались — было еще рано, но над прибрежным песком и над серым гребнем низкой дюны уже струился горячий воздух. Прилив, в другие дни стремительный и яростный, на этот раз нехотя слизывал наметенные ветром узорные волночки темно-рыжего песка. Невдалеке, за дюной, немцы упражнялись в стрельбе: на ровном поле, где местами уже начали подниматься посеянные перед войной сосны, были расставлены игрушечные домики, фабрики, школы и даже готическая церковь. Издали это действительно напоминало мирный городок, подвергающийся бомбардировке. Выстрелы хлопали надоедливо и зло.

Осокин растянулся на теплом песке, подставляя солнцу голую волосатую грудь. Дети играли рядом

«Я снова в Сен-Дени, — думал Осокин. — Без работы. Правда, у меня есть сад мадемуазель Валер, но на это не проживешь. Что я буду делать?» Мысли были какие-то сонные и безличные. «Как жаль, что Коля плохо говорит по-русски, и с Лизой они все время соскальзывают на французский… Почему это у слепых такое особенное лицо — не только глаза, но и все остальное кажется незрячим?.. Можно подумать, будто человек смотрит не только глазами, но и ртом, и носом…»

Осокин прислушался. Говорила Лиза:

— Когда волны бьют в берег, к небу поднимаются брызги. Понимаешь?

Коля покачал круглой, коротко остриженной головой.

— Нет, не понимаю.

— Ну вот, закрой глаза.

Лиза взяла горсть песка и подбросила вверх.

— Чувствуешь, как падает песок? Так вот и брызги. Только их много-много. Их так много, что они не щекочут.

«Как легко Лиза переходит с одного языка на другой. Ведь ей никогда не придет в голову заговорить со мной по-французски! Только вот беда — я один. Она скоро начнет забывать свой язык…»

За дюной отскочившая рикошетом пуля прожужжала в воздухе — пронзительно и жалобно.

— Что это такое?

Лицо у Коли стало напряженным и озабоченным.

— Дядя Па говорит, что это пули. Ты не бойся — немцы далеко и стреляют в другую сторону.

— Я не боюсь.

— Ты уже давно слепой, Коля?

— Давно. Иногда я даже начинаю забывать, что раньше видел.

Коля сидел, чуть согнув спину, подставляя солнцу острые лопатки, прислушиваясь, непоправимо одинокий, несмотря на то, что Лиза сидела совсем рядом.

— Подожди, Коля, я сейчас принесу тебе раковину.

Лиза убежала вдоль по пустынному пляжу, тоненькая, загорелая, с двумя белыми косичками, завязанными красным бантом на макушке головы. Коля остался сидеть, тихий и сосредоточенный, рассеянно поглаживая рукой голое колено. Когда Осокин его окликнул, он повернул голову, и его голубые глаза посмотрели так внимательно, что теперь трудно было поверить в их незрячесть.

— Тебе хорошо на Олероне? — спросил Осокин.

Коля помолчал, а потом ответил обстоятельно, как взрослый:

— Нет, мне мешает шум океана. Здесь слишком много звуков, и все звуки сливаются. Я люблю тишину. У нас в пансионе всегда тихо.

— Ты с удовольствием вернешься в пансион?

— Мне жалко будет расстаться с Лизой. Она веселая. У нас мальчики не умеют веселиться. — Но мы научимся, — ответил он со спокойной уверенностью.

Осокин увидел, как Лиза, дойдя до мыска, чуть поднимавшегося над уровнем моря, повернула и возвращается к ним. Она шла вдоль самого края воды, нагибаясь время от времени и собирая маленькие разноцветные раковины, которыми был усыпан пляж.

— Вот и Лиза идет назад, — сказал Коля.

— Откуда ты знаешь?

— Я увидел. Иногда я вижу. Только это бывает очень редко.

— Ты и цвета видишь? Ты помнишь, какие бывают цвета?

— Конечно, вижу. Я вижу, что небо голубое, что море синее и что песок зеленый.

— Песок зеленый?

— Конечно, зеленый. Как трава.

Лиза подбежала к ним и высыпала на колени Коле целую горсть маленьких раковин.

Тут всякие раковины. Вот эта желтая, эта красная, а эта совсем белая.

— А голубых раковин нет? — спросил Коля.

— Я же тебе говорила, что голубых не бывает.

— Я думаю, что есть, только тебе не попадаются.

Его длинные пальцы с необыкновенной нежностью

перебирали тонкие скорлупки перламутровых раковин.

— Смотри, эта вот сломана. Какая она тоненькая! Подожди, я сейчас скажу тебе, какого она цвета. Она… желтая.

— Верно! Ты угадал.

— Я не угадал, я увидел, — сказал Коля с уверенностью.

Учебная стрельба смолкла. Воздух струился от зноя и был полон звона кузнечиков и птичьего щебетанья. Со стороны мола, увязая в податливом песке, к ним приближалась Мария Сергеевна. Она несла в руках полосатый купальный халат. Издали, в черном купальном костюме, она казалась тоньше и стройнее.

Рядом верхом на лошади ехал немецкий офицер. Он натягивал повод, лошадь выгибала шею и часто перебирала ногами, поднимая фонтанчики песка. Когда они приблизились, Осокин увидел тщательно выбритое, красивое лицо офицера. На его губах застыла та особенная, самоуверенно-просительная улыбка, с которой мужчина разговаривает с понравившеюся ему женщиной. Офицер не взглянул ни на детей, ни на Осокина. Он отдал честь Марии Сергеевне и пришпорил лошадь, сразу, с места, перешедшую в галоп. Мария Сергеевна проводила всадника глазами и лениво уселась рядом с Осокиным. На ее лице еще оставалась прощальная улыбка, медленно сходившая с накрашенных твердых губ.

Комендант мне сказал, что немецкие войска перешли Березину. Как скоро они продвигаются!

— Все равно Москву им не взять, — упрямо пробормотал Осокин.

Он посмотрел на Марию Сергеевну. На ее голой, уже покрывшейся медно-коричневым загаром, гладкой спине, пониже левой лопатки, чернела большая родинка. Мария Сергеевна зарыла руки в песок, нагнувшись вперед всем телом. На затылке из-под платка, которым завязаны были волосы, выбивались светлые, завивающиеся колечками пряди.