Страница 81 из 106
Фоскарина прошла под виноградными ветвями, приблизилась к воде, остановилась на высоком, заросшем травой берегу и, вдруг почувствовав себя совсем разбитой, опустилась на камень, сжала руками виски, сделала усилие, чтобы сосредоточиться, чтобы овладеть собой, чтобы обсудить и решить… «Он еще здесь, близко, я могу увидеть его. Быть может, я даже найду его сейчас на пороге моего дома. Он заключит меня в свои объятья, поцелует в глаза и в губы, повторит, что он любит меня, что все во мне нравится ему… Он не знает еще, он не подозревает… Ничего пока не произошло непоправимого. Отчего же я так взволнована? Отчего сердце мое разбито? Я получила письмо от далекой женщины, она живет на уединенной вилле, проводит дни у постели безумного отца, она жалуется на свою судьбу и хочет ее изменить. Вот она — факт. И больше ничего… И вот письмо». Она взяла и развернула его, чтобы перечитать. Пальцы ее дрожали, и ей казалось, что она вдыхает аромат тела Донателлы, точно молодая девушка сидела тут же рядом на камне.
«Красива ли Донателла? Действительно ли она красива? Какова она?» Сначала очертания ее образа были смутно различимы. Она старалась вглядеться в них, но они исчезали. Одна особенность выделилась раньше всех остальных и предстала ясной и отчетливой — большая и сильная рука. «В тот вечер заметил ли Стелио руки. Он так чувствителен к их красоте и всегда смотрит на них, когда встречается с женщиной. Не преклонялся ли он перед руками Софии». Она радостно ухватилась за эту ребяческую мысль, но тотчас же с горечью посмеялась над ней. И вдруг образ Донателлы ожил, засиял красотой и юностью, потряс ее душу и ослепил ее. «Она прекрасна! В ней именно та красота, которой он жаждет».
Ее глаза были устремлены на немое великолепие вод, она сидела с письмом на коленях, пригвожденная к месту неумолимой истиной. И среди этого застывшего отчаянья перед ней невольно проносились картины разрушения: лицо Донателлы, опаленное огнем пожара, ее тело, изувеченное при падении, ее голос, уничтоженный болезнью. Она ужаснулась своим мыслям, а потом ей стало жаль и себя и ту — другую. «Разве она не имела права жить? Пусть живет! Пусть любит! Пусть получит свою долю радости». Она воображала для молодой девушки необыкновенную судьбу — счастливую любовь, очаровательного жениха, богатство, роскошь наслаждения. «Разве на всем свете существует лишь один человек, которого она может любить? Разве нельзя предположить, что завтра она встретит того, кто покорит ее сердце? Разве нельзя предположить, что ее судьба получит внезапно иное направление, увлечет ее очень далеко, поведет неизвестным путем, отделит от нас навсегда. Почему необходимо ей быть любимой именно тем, кого люблю я? Возможно, что они даже не встретятся никогда больше». Она старалась таким образом освободиться от своего предчувствия. Но злой дух шептал ей: «Они встретились раз, они будут искать друг друга и встретятся снова. Донателла не принадлежит к числу незаметных образов, затерянных в толпе и исчезающих на повороте пути. Она обладает даром — пламенным, как светило и позволяющим издали узнать ее. Она поет. Ее дивный голос послужит сигналом. Конечно, она проявит перед миром свой талант, она также пройдет среди людей, оставляя за собой ропот восхищения. У нее есть красота, и у нее будет слава, два маяка — и огонь их легко привлечет Стелио. Они встретились раз и они встретятся снова».
Несчастная женщина склонилась, как бы под тяжестью непосильной ноши. У ее ног стебли трав впивали лучи солнца, казалось, задерживали их и дышали прозрачным зеленоватым отблеском. Фоскарина почувствовала, что слезы подступают к ее глазам, через их пелену она смотрела на лагуну, и той передавался ее трепет. Жемчужным блеском сияли неподвижные воды. Острова Безумия, San-Clemento San-Servilio были окутаны бледными испарениями и время от времени, слоёно люди, потерпевшие крушение и застигнутые штилем, посылали вдаль глухие крики, им отвечали то вопли сирен, то хриплый смех носившихся чаек. Молчание доходило до ужаса, потом становилось отрадным.
К ней постепенно возвращалась ее обычная сердечная доброта. Возвращалась ее нежность к прекрасной девушке, нежность, которой она обманывала свою потребность любить, свою жажду привязанности доброй сестры. Фоскарина восстановила в своей памяти часы, проведенные на уединенной вилле холма Setignano, где Лоренцо д’Арвале ваял свои статуи в расцвете сил и энергии, не предчувствуя грозившего ему удара судьбы. Она снова пережила это время, увидела эти места: она сама позировала для великого скульптора, и он лепил ее из глины, а Донателла пела старинную песню, и красота пения оживляла одновременно оригинал и слепок. Тогда ее собственные мысли, и чистый голос, и тайны искусства сливались в один божественно-жизненный образ среди просторной мастерской, открытой со всех сторон для солнечных лучей, из которой можно было видеть в глубине весенней долины Флоренцию и ее реку.
Разве, помимо отражения в Донателле образа Софии, не влекло ее нечто другое к молодой девушке, потерявшей мать и со дня своего рождения не знавшей материнских ласк. Фоскарина видела ее перед собой, спокойную и серьезную, рядом со своим отцом, утешительницу великого творца, хранительницу священного огня и своей воли, чистой и сокровенной, которая должна была сохраниться сияющей и острой как клинок в ножнах.
Она уверена в себе, она владеет собой. Когда она станет свободной, то почувствует свою власть. Она создана для того, чтобы покорять мужчин, чтобы возбуждать в них любопытство и страстные желания. Ей управляет инстинкт, смелый и осторожный, как опыт. И Фоскарина вспомнила обращение певицы со Стелио в ту незабвенную ночь: ее почти презрительное молчание, отрывистые, сухие ответы, вспомнила, как она вышла из-за стола, покинула комнату, исчезла, точно потонула в волнах дивной мелодии. Да, Донателла обладает искусством волновать душу мечтателей. Конечно, он не мог забыть ее и ожидает часа, когда ему можно будет соединиться с ней, и так же сгорает от нетерпения, как и она, спрашивающая о нем в этом письме.
Фоскарина снова взяла его и принялась перечитывать, но память опережала ее глаза. Загадочный вопрос стоял внизу страницы в виде постскриптума. При взгляде на почерк она испытала то же страдание, что и в первый раз. И снова все оборвалось в ее сердце, словно ее страсть и ее надежда были потеряны без возврата. «Что хочет она делать? Какие у нее намерения? Она, быть может, ожидала, что Стелио тотчас же последует за ней и, не дождавшись, желает добиться этого теперь. Что хочет она делать?» Она билась над разными предположениями точно над железным засовом двери, которую надо было открыть силой, чтобы дать доступ свету ее жизни. «Отвечу ли я ей? Если бы я ответила и заставила ее понять истину? Будет ли моя любовь для нее преградой? Но душа ее всколыхнулась отвращением, стыдом и гордостью. „Нет! Никогда, никогда она не узнает от меня о моих страданиях. Никогда! Даже если она спросит“. И Фоскарина почувствовала весь ужас соперничества между немолодой любовницей и девственницей во всей силе и красоте своей чистой юности. Она почувствовала унизительность и жестокость этой неравной борьбы. „Но если бы не Донателла, то разве не нашлось бы другой? Неужели ты надеешься твоей грустной любовью удовлетворить такого человека, как Стелио? Только одно могло бы дать тебе возможность любить его и окружать его своей преданной любовью до самой смерти — ты должна была сдержать договор, нарушенный тобой“.
— Это правда! Это правда! — прошептала она, словно отвечая явственно раздавшемуся голосу — конечному приговору, произнесенному в безмолвии невидимым Роком.
„Только при одном условии он может принять и признать твою любовь, если ты освободишь его, откажешься от обладания, будешь отдавать все и ничего не требовать взамен. Для тебя условие — стать героиней. Ты поняла?“
— Это правда! Правда! — повторила она, подняв голову.
Все, что было прекрасного в ее душе, заговорило в ней.
Но яд ужалил ее. Еще раз все ее чувства задрожали воспоминанием о жгучих ласках. Губы, руки, сила, страсть юноши промелькнули в ее крови, как будто растворяясь в ней. И она сидела, застыв в своем страдании, немая, пожираемая лихорадкой, с телом и душой сожженными, точно эти виноградные ветки, покрасневшие и покоробленные от лучей солнца.