Страница 54 из 106
Мечта Париса Эглано — любовь на крыльях пламени — пронеслась, как молния, в воображении поэта. Перед ним еще витал образ Донателлы: ее гибкая, стройная фигура, возвышающаяся над звучным лесом смычков, казалось, стремящихся извлечь из нее звуки таинственной мелодии. С непонятным волнением пытался он вызвать и другой образ: отравленная искусством, пережившая все оттенки страсти, со следами лет и чувственных наслаждений в углах выразительного рта, с лихорадочностью театральных жестов в руках, привыкших выжимать соки искусственных плодов, с отпечатком бесчисленного количества масок на лице, способном воспроизводить все перипетии страсти.
Наконец, сегодня ночью, после долгого томления, он овладеет этим телом, тратившим свежесть, сохранившим следы бесчисленных ласк, но еще таинственным для него. Какой трепет, какое волнение испытывал он только что, сидя рядом с задумчивой женщиной и подплывая к чудному городу по этим роковым волнам, казавшимся им обоим зловещими водяными часами.
Ах, зачем она шла теперь ему навстречу в сопровождении другой сирены? Зачем давала возможность сравнения между своей выстраданной красотой и ослепительной прелестью юности и чистоты?
Он вздрогнул, заметив в толпе, на верху мраморной лестницы, при свете дымящихся факелов, фигуру Фоскарины, так тесно прижавшуюся к Донателле Арвале, что обе они сливались в одну белую массу. Он следил за ними взглядом до последних ступеней лестницы, волнуясь, как будто им приходилось ступать по краю бездны. В продолжение нескольких часов незнакомка уже успела занять место в душе поэта и настолько овладеть его фантазией, что при ее приближении он чувствовал трепет, как бы видя в ней воплощение одного из образов его собственного произведения, идущего ему навстречу.
Она спускалась медленно среди толпы народа. За ней возвышался Дворец дожей, весь залитый светом, наполненный гулом, напоминавший внезапно пробудившийся сказочный замок спящей принцессы. Два великана-сторожа светились красноватым отблеском пламени факелов, сквозь готическую решетку золотых ворот сверкали языки пламени. За северным крылом возвышались к небу пять куполов базилики, похожие на громадные митры, украшенные хризолитами. Среди мрамора изваяний поднимался все возрастающий гул, подобный реву волн, бьющих о стены Маламокко.
Среди этой надвигавшейся массы народа Стелио следил за приближением двух сирен, как бы вырвавшихся из объятий чудовища, и воображение его рисовало ему необычайные комбинации отношений, совершавшиеся с легкостью сна и торжественностью священного обряда. Он говорил себе, что Пердита несет ему теперь эту дивную жертву, как таинственный венец красоты для гения его творчества, в котором она желает быть участницей. Он говорил себе, что сегодня же ночью он услышит от нее чудесные слова. Бесконечная грусть охватила его душу, грусть, уже испытанная им раз, когда, опершись на бронзовую решетку, он смотрел в темное зеркало воды, отражавшее звезды, теперь, как и тогда, ему казалось, что вскоре должна всколыхнуться до самой глубины эта таинственная душа, такая чуждая, безмолвная, непроницаемая. С головокружительной быстротой мысли он понял неизбежность осуществления своего бреда, порожденного зеркальной поверхностью лагуны, и, выйдя из своего убежища, пошел навстречу двум женщинам, полный туманных предчувствий.
— О, Эффрена! — сказала Фоскарина, подходя к фонтану. — А я уже потеряла всякую надежду вас встретить. Мы, должно быть, сильно запоздали? Но толпа нас подхватила, и нам не было никакой возможности освободиться.
С улыбкой взглянув на свою спутницу, она добавила:
— Вот он, Поэт Огня, Донателла.
Молчаливой улыбкой Донателла ответила на глубокий поклон молодого человека.
— Нам необходимо отыскать нашу гондолу, — продолжала Фоскарина. — Она ждет нас уже давно у моста. Вы с нами, Эффрена? Надо воспользоваться минутой, пока толпа отхлынула к Пиацетте и ждет там королеву.
Долгим единогласным криком толпа приветствовала утопающую в жемчугах белокурую королеву, появившуюся на верху лестницы, где некогда избранный дож принимал регалии перед глазами народа. Еще раз прозвучало приветствие цветущей жемчужине, и эхо повторило его среди мрамора. Возносясь к небу, затрещали фейерверки, и тысячи сверкающих голубок, посланниц огня, взвились с колокольни Св. Марка.
— Крещение Огнем! — вскричала Фоскарина, подходя к молу, ослепленная чудесным зрелищем.
Донателла Арвале и Стелио Эффрена остановились около нее в изумлении и восторженно взглянули друг на друга. Отблеск пламени багровым заревом заливал их лица, как будто они смотрели в раскаленный горн или в кратер вулкана.
Всевозможные виды разноцветных фейерверков появлялись на горизонте, скользили по воде, извивались вокруг рей пароходов, окаймляли гирляндами огней купола и башни, фризы и статуи, сверкали на капителях, горели по всем направлениям, преображая самые здания и делая еще более чудесными их отражения в глубоком зеркале моря. Ослепленный взор не различал более ни контуров, ни свойств окружающих предметов и следил за очаровательным скользящим видением, где все жило, струилось, сверкало, носясь в трепещущем воздухе. Стройные изгибы мачт и мириады летающих голубей, казалось, соперничали в легкости, возносясь к кровлям сказочных зданий.
Искусные гении Огня, должно быть, воздвигли за это время новый храм на том месте, где в сумерках еще возвышался серебряный дворец Нептуна, похожий на внутренность морской раковины. Чудовищно разросся этот лабиринт, это зловещее здание с бесчисленными входами, имеющими двоякое назначение. Оно превратилось теперь в сияющий огнями замок, с тысячью окон, откуда на мгновение выглядывают сказочные принцессы и своей улыбкой заманивают очарованного поэта. Розовый, как молодой месяц, сиял над тройной loggia шар Фортуны, поддерживаемый двумя атлантами, а лучи его поражали цикл спутников. С набережной Невольников, с Гвидекки, с С.-Джиорджио сыпались с беспрерывным треском огненные снопы, сливались на горизонте и снова рассыпались, превращаясь в розы, лилии, пальмы, создавая воздушный сад то расцветающий, то исчезающий, с каждым разом делающийся все роскошнее, все волшебнее.
В воздухе, казалось, совершалась мгновенная смена времен года. Из разверзшегося неба сыпался сверкающий дождь цветов и зелени, окутывая все трепещущим золотом.
Вдали на море в отверстие этого золота показалась группа лодок, украшенных разноцветными флагами и фонариками, целая эскадра галер, напоминавших видение развратника, уснувшего последним сном на ложе из ядовитых цветов. Казалось, их снасти изготовлялись из волос рабов, обезглавленных в завоеванных городах, где текли реки благовоний. Казалось, они были нагружены миррой, нардой, ладаном, алоэ, корицей, всевозможными видами сандала, кедра, фисташкового дерева, сложенных в отдельные груды. Необычайно яркие цвета их фонариков вызывали в воображении ароматы и пряности. Голубые, зеленые, цвета морской волны, шафранно-желтые, фиолетовые, эти огни, переливаясь, производили впечатление того пламени, которым горели резервуары, наполненные благовониями, куда в пылу ожесточения завоеватели бросали жен сирийских вождей.
И вот, как тогда, по расплавленному золоту воды, стонавшей под килями галер, медленно подплывал этот волшебный блуждающий флот, казалось, управляемый безумной фантазией, влекомый к подножью гранитного льва, где он должен превратиться в гигантский жертвенный костер, пламя которого проникнет в душу Венеции и насытит ее ароматами.
— Крещение огнем! Какое неожиданное дополнение к вашему творчеству, Эффрена! Город жизни отвечает чудом на вашу жертву! Он весь горит под пеленой своих вод! Неужели вы недовольны? Взгляните, всюду сверкают золотые гранаты.
Фоскарина улыбалась, и лицо ее сияло восторгом.
Это был тот странный восторг, так хорошо знакомый Стелио, внезапный и загадочный, вызывающий представление о наглухо запертом помещении, где вдруг по мановению невидимой руки распахнулись настежь все двери и окна.
— Надо благодарить Ариадну, она явилась апофеозом этой гармонии.