Страница 38 из 106
Невольным движением она поднесла руки к вискам, как бы стараясь сдержать боль, и, отделившись от скалы, подалась вперед к далекому жилищу скорби. И в течение нескольких мгновений с сердцем, охваченным тоскою, я тоже стоял, наклонившись над пропастью, не спуская взгляда с далекого жилища, где томились эти души.
— Подумайте, — продолжала она разбитым голосом, — подумайте, Клавдио, что станется с ними, если меня не будет, если я покину их! Даже, уходя ненадолго, я испытываю какое-то сожаление и раскаяние. Каждый раз, когда, уходя, я переступаю порог, мрачное предчувствие сжимает мне сердце, и мне чудится, что, вернувшись, я найду дом, полный слез и криков…
Неудержимая дрожь потрясала ее всю, и глаза расширились, как бы созерцая что-то ужасное.
— Антонелло… — пролепетала она.
И несколько мгновений она не могла произнести ни слова.
Я смотрел на нее с невыразимой тоской, моя душа страдала от судорожных подергиваний ее губ. Ужасное видение, мелькнувшее перед ее глазами, предстало передо мной, и я увидел бледное худое лицо Антонелло, его быстрое помаргиванье, скорбную улыбку, неуверенные движения и приливы ужаса, внезапно охватывающие и потрясающие, как гибкий тростник, его длинное худое тело.
— Антонелло… хотел лишить себя жизни. Я одна знаю это… Этого никто не знает, даже Оддо. Увы!
Она стояла, прислонившись к скале, не в силах победить своей дрожи.
— Однажды вечером Бог открыл мне, Бог послал меня… Да славится имя Его вовеки!.. Я вошла в его комнату… и я увидела его…
Она задыхалась от волнения и судорожно сжимала пальцами горло, словно шнурок душил ее самое в эту минуту. Она дрожала обессилевшая, не имея мужества вспомнить, — она, которая сумела удержать свои вопли при виде бесчувственного тела, придать мужскую силу своим рукам, вернуть его к жизни, не зовя никого на помощь, скрыть в себе ужасную тайну и продолжать жить со страшным видением, запечатлевшимся в ее душе, переходя от опасения к опасению, от тревоги к тревоге! В величайшем откровении своего сердца она явилась мне жертвой безнадежно преданной любви, коренившейся в наиболее сокровенных глубинах ее существа. Казалось, что голос крови вопиет из всех ее жил, кровные узы опутали ее всеми фибрами.
Она родилась, чтобы до смерти нести эти нежные роковые цепи. Она готова была сжечь себя на жертвенном огне, чтобы напитать меркнущее пламя своего очага. «Какой же невероятной любовью любила бы она создание своей плоти?»
— Вы говорите об отречении, — заговорил я, делая сильное усилие выразить свою мысль, потому что все казалось мне незначительным и слабым перед величием и красотой этого возвышенного чувства. — Вы говорите об отречении, Анатолиа, но вы забываете, что я тоже с первого же дня почувствовал, что в вашем доме я нашел отца, сестер и братьев, вы не знаете, что и в моем сердце тоже живет жалость к отцу и брату, несравнимая с вашей, ибо ваша сверхчеловечна, но готовая служить им и помогать вам…
Она покачала головой:
— Нет, Клавдио, — произнесла она, скорбно улыбаясь своими пересохшими губами, — ваше великодушие увлекает вас. В моей душе еще горит пламя ваших мечтаний, но ее смущают какая-то сокровенная страстность и опасный пыл, которые по временам мелькают в вас. Вас волнует жажда борьбы и власти, вы хотите всеми способами принудить жизнь выполнить все свои обещания. Вы молоды, вы гордитесь вашей кровью, вы господин своей силы и уверены в правоте своих заветов. Кто сможет положить предел вашей победе?
Как бы охваченная внезапным откровением, она произнесла последние слова своим ясным теплым голосом, и они вызвали во мне трепет, по которому я постиг, какой мужественной вдохновительницей сил могла быть эта девственница, которая, несмотря на свою доброту и терпение, обладала древним инстинктом своего властительного рода.
— Представьте себе, Клавдио, завоевателя, который влечет за собой повозки с больными и готовится в битву, созерцая их искаженные лица и слушая их вопли. Вы можете представить себе это? Жизнь жестока, и тот, кто решил бороться с ней, неизбежно должен присвоить и себе это качество, рано или поздно какое-нибудь препятствие вызовет его раздражение и гнев… — Ей удалось подавить приступ волнения; и теперь она говорила спокойно и уверенно без малейшей дрожи. — А я, сама я… Не наступит ли день, когда и я забуду их? Не буду ли и всецело охвачена новыми привязанностями, новыми заботами, опьянением ваших надежд? Слишком велик тот долг, Клавдио, какой вы хотите возложить на спутницу ваших трудов. В моей памяти сохранились ваши слова… Увы! Невозможно поддерживать два пламени одновременно! Новое пламя вскоре станет так требовательно, что я вынуждена буду пожертвовать ему всеми благами моей души. А прежнее так слабо, что достаточно мне отвернуться от него, и оно погаснет.
Она смолкла, поникнув головой. Но быстрым движением, как бы снова охваченная своей первой тревогой, она оглянулась вокруг; и движение ее пересохших губ сказало мне об ее жажде. Затем она обернулась ко мне и, пристально глядя мне в глаза, спросила с каким-то внутренним порывом:
— Действительно ли ваше сердце избрало меня? Вы до глубины исследовали его? Обманчивая мечта не затуманила от вас истины?
Я был так потрясен этим взглядом и неожиданным сомнением, что побледнел, как уличенный во лжи.
— О, что вы говорите, Анатолиа?
Она отошла от скалы, сделала несколько неверных шагов и остановилась, как бы прислушиваясь, обеспокоенная, взволнованная.
— Есть души, которые страдают на этом пути, — повторила она с тем же выражением, что и в первый раз.
И несколько секунд она стояла в раздумье, слабым движением проводя рукой по лбу.
Потом обернулась ко мне с тревожной быстротой, словно ее преследовали и она боялась не успеть сказать мне:
— Завтра я уезжаю. Я должна проводить Массимиллу. У меня не хватает мужества отпустить ее одну с братом. Я должна проводить ее до дверей ее убежища. Она будет молиться за нас… Я знаю, что она идет туда не за утешением, а как на смерть, поэтому я должна быть с ней. Для нее это конец всему. Я буду в отъезде несколько дней. В продолжение нескольких дней только одна из нас останется в Тридженто… Она старшая, она почти имеет право… Она достойна… Не знаю, ваше сердце, быть может, подскажет вам истину… Клянусь вам, Клавдио, я буду молиться со всем пылом моей души, чтобы по возвращении я узнала, что все совершилось ко благу каждого… Как знать, быть может, великое благо ожидает вас. Я верю, Клавдио, в вашу звезду. Но на мне лежит запрет… Я не умею высказать, не умею высказать… Моя воля омрачена… Сейчас вот меня охватил необъяснимый страх, и потом… печаль, печаль, еще неведомая мне…
Она остановилась подавленная, растерянная, задыхающаяся, как если бы она восприняла чувство бесконечной скорби, разлитой кругом нас в палящих лучах солнца.
— Как вы страдаете, и вы тоже! — прошептала она, не глядя на меня.
И, протягивая мне обе руки последним усилием воли, она сказала:
— Прощайте! Пора вернуться. Благодарю, Клавдио. Вспоминайте меня как преданную вам сестру. Моя нежность никогда не изменит вам.
Она отвернулась от меня, глаза ее были полны слез. Я поцеловал ее руки.
— Прощайте! — повторила она, делая движение по направлению к спуску. Но тут же оперлась на скалу.
— Умоляю вас, Анатолиа, подождите! — говорил я, поддерживая ее. — Побудьте еще немного здесь в тени, соберитесь с силами. Спускаться будет трудно.
— Нас ждут! Нас ждут! — бормотала она, как бы вне себя, заражая меня своей безумной тревогой. — Пойдемте, Клавдио! Я буду опираться на вас. Если мы останемся еще, мне будет хуже, я не смогу сделать ни шага… О, какая ужасная жажда мучит меня!
Я видел, что ее бедные уста горели от жажды. Меня охватила такая тревожная жалость, что я готов был разрезать свои жилы, чтобы напоить ее. Вокруг нас не было и признака воды. Только на дне потухшего кратера сверкали металлическим блеском неподвижные воды озера. Быстрые образы, создание лихорадочного бреда, проносились в моем мозгу: широкая розовая река, покрытая кувшинками, Виоланта, перегнувшаяся за борт лодки, наклонившаяся к цветам и вдыхающая их сырость, жесткость ее взгляда, резкая складка сдвинутых бровей…