Страница 28 из 106
Она протянула мне руку, которую я взял и на несколько мгновений удержал в своей.
— Что же вы хотите возвестить мне? — спросил я, читая в ее глазах новость, преобразившую ее.
Она смутилась под моим взглядом, и снова лицо ее залилось краской, казавшейся почти лиловой от ее бледности.
— Ничего, — ответила она.
— А между тем, — сказал я ей, — весь ваш образ несет с собой возвещение. Если вы позволите мне немного пройтись с вами, вы откроете мне это без слов. Никогда еще, Массимилла, я так сильно не ощущал всей вашей гармонии.
Она, вероятно, думала, что я говорю ей о любви, — так она была смущена! И вся она, сияющая такой живой прелестью, напоминала мне изящных женщин, созданных фантазией юного Данте, с уст которых падали капля за каплей, подобно «воде, смешанной с чудным снегом», слова, смешанные со вздохами. Я любил ее неземной любовью, и на память мне приходили некоторые старинные слова: «К чему стремится твоя любовь?.. Открой нам, ибо стремление твоей любви должно быть необычно».
Мы сошли с главной аллеи и углубились в лабиринт зелени. Пели птицы — обитатели запертого сада, блестящие насекомые жужжали вокруг нас, но мой слух ловил только легкий шелест ее платья, которым она задевала высокие травы.
Наконец, Массимилла застенчиво призналась:
— Мой отъезд отложен. — И потом, как бы оправдываясь, прибавила: — Благодаря этому, я могу провести с моими последнюю Пасху…
Но меня вдруг охватило впечатление, что она упала мне в объятия, щека ее прижимается к моей груди и, отрывая ее от себя, я должен ранить ее в кровь.
И все-таки я воскликнул:
— Так вот она добрая весть!
Я не произнес больше ни слова. Соприкоснувшись с трепетом этой жизни, волнение мое было так сильно, что я не мог больше притворяться. Она, несомненно, ждала от меня слов радости и любви, ждала, что я возьму ее за руки и спрошу: «Хотите вы навеки отказаться от ваших обетов и всецело принадлежать мне?» Вот чего она ждала. И, чувствуя возле себя ее тревогу, ощущая, как в лицо мне, подобно ветру пламени, веет ее жажда покорности и счастья, я содрогнулся, подобно человеку, перед взором которого вдруг раскрылась бы широкая рана, обнажающая глубочайшие ткани живого тела. Какой-то ужас примешивался к моему страданию. До этого часа я любовался с нежной душой подобно тому, как приятно играть шелковистыми кудрями, зная, что они будут скоро обрезаны. А вот теперь она припадала к моей душе со всеми своими печалями.
«Я мог бы преобразить тебя в существо радости!» Это было почти обещание, почти желание. И это обещание и желание мелькнули в моих последних словах, и поистине до этого часа, склоняясь к нежной душе, я не раз напрягал слух, чтобы уловить указание на сокровенный источник, откуда однажды вырвался яркий неожиданный смех. Ах, зачем должен я обмануть эту грустную надежду и отказаться слить мою силу с этой безмолвной покорностью? Мы были одни, нас окружало странное уединение, в котором я чувствовал некоторую пустоту от отсутствия ее сестер. И беспокойство, вызванное их отсутствием, волновало меня как ожидание. «Где были, что делали в этот час Виоланта и Анатолиа? Были ли они в саду?» На повороте каждой тропинки я ждал, что встречу их, и представлял себе выражение их лиц при первом взгляде на меня. Я думал о странной отчужденности обеих в последние дни и старался проникнуть в истинное значение ее. Анатолиа являлась мне с героической божественной улыбкой мученицы, самоотверженно решившейся излить до последней капли все свои силы, чтобы облегчить неисцелимые страдания; она являлась мне со своим ясным взором, в котором по временами мелькало что-то влекущее: таковы в легендах воды озер, которые своим ярким блеском обнаруживают таящиеся на дне их сокровища. Замкнувшись в свою тоску и гордость, Виоланта являлась мне в загадочном, почти враждебном виде, который смущал меня, как мрачное пророчество. В моем воображении позади нее высилась таинственная скала и тайна ее отдаленных комнат, полных смертоносного благоухания.
Мне хотелось спросить у той, что шла рядом со мной: «Есть ли какая-нибудь перемена в голосе ваших любимых сестер, когда они говорят с вами или между собой? Не мелькает ли в их тоне или взгляде что-то, причиняющее вам боль? И когда вы находитесь вместе и дышите одним воздухом, не наступает ли между вами молчание, которое гнетет вас, как затишье перед бурей? Чувствуете вы тогда, как внезапно увядает ваша нежность и из глубины сердец поднимается горечь, подобная яду? И скажите, плачут ли ваши сестры в уединении? Или плачете вы иногда вместе?»
Так хотелось мне вопросить молчавшую деву и страдать от любви вместе с ней. Я смотрел на нее. Она страдала и была счастлива.
— Вы всегда носите с собой книгу, — сказал я, чтобы нарушить очарование, — подобно какой-нибудь Сибилле.
Она протянула мне книгу.
— Эту книгу я читала в первый день, — сказала она неизъяснимым звуком голоса, в котором чувствовалась влажность слез.
— А стебелек травы?
— Он рассыпался.
— Заложите страницу красной розой.
Она была так скромна и прелестна в своем волнении, она так наивно обнаруживала снедающий ее внутренний огонь, что я не мог ни оттолкнуть ее от себя ни отказаться от наслаждения созерцать ее томление.
— Сядем, — сказал я. — Прочтем вместе несколько страниц. Вам нравится это место?
Это была маленькая возвышенная лужайка, усеянная анемонами и окруженная стройными рядами тисов, которые придавали ей вид кладбища. Посреди ее стояла кариатида склонившись так, что грудь ее почти касалась колен, и держала мраморную доску с солнечными часами. И возле нее стояли два сиденья для двух возлюбленных, которые желали бы, глядя на тень стрелки, испытать грустное наслаждение гибели вдвоем. Под часовыми знаками на мраморе еще можно было различить эпиграф:
Мною — свет, тобою тьма руководит.
— Сядем здесь, — сказал я ей. — Это место создано, чтобы наслаждаться весенним солнцем и ощущать течение жизни.
Зеленая ящерица, остановившись на циферблате, храбро и ласково смотрела на нас своими маленькими блестящими глазками. Когда мы сели, она исчезла. Тогда я положил руку на горячий мрамор.
— Он почти жжет. Попробуйте!
Массимилла положила на белизну мрамора свои белые руки и не отнимала их. Полоска тени подходила к ее безымянному пальцу, и цифра на часах скрывалась под ее ладонью.
— Смотрите, стрелка указывает на вас, как на час блаженства, — сказал я ей, глубоко вкушая гармонию ее прелести в этой позе и больше всего любя ее такою.
Она полузакрыла глаза. И снова ее робкая душа задрожала между ресницами, подобно слезе, и, слегка наклонившись, я мог бы выпить ее.
— Эта святая, — сказал я, прикасаясь к книге, — написала словно для вас среди своей прозы божественный стих нежнее тех, что зарождались в уме Данте до изгнания: «Она стояла почти блаженная и скорбная».
Она чувствовала себя в лучах света и любви, как, быть может, в своих сокровенных мечтах; мои слова, мое присутствие, ее иллюзии и расцветающая весна опьяняли ее восторгом, память о котором, быть может, наполнит все ее существование. Сидя неподвижно в восхитившей меня позе, она не произносила ни слова, но я понимал то неизъяснимое, о чем красноречиво говорила кровь в жилках ее прекрасных обнаженных рук.
«Дайте мне любить ее, пока она еще принадлежит к этому миру! — повторял я ее сестрам, печальные глаза которых, казалось, светились сквозь зелень тисов. — Дайте мне сорвать эти анемоны и украсить ими ее волосы, которые скоро будут обрезаны!»
Она казалась счастливой, и ее неведение трогало меня, потому что такою я любил ее, и я говорил ей: «Я люблю тебя, но зато завтра ты должна умереть. Я дарю тебе это пламя, чтобы ты унесла его с собой в гробницу. Таков рок, тяготеющий над нами».
Она подняла голову, провела руками по лицу и прошептала:
— От этого яркого света кружится голова.
— Хотите уйти отсюда? — спросил я ее.
— Нет, — отвечала она со слабой улыбкой. — По вашему совету я должна насыщаться солнцем. Останемся еще немного. Вы хотели прочесть.