Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 12 из 106

«Если бы даже суровость твоей долгой дисциплины и не имела другой награды, кроме неизъяснимого волнения, которое охватило тебя со вчерашнего дня, то и тогда ты должен радоваться совершенным тобою усилиям, — говорил мне мой демон на следующее утро, когда мы медленно ехали верхом к запертому саду. — Наконец ты созрел. До вчерашнего дня ты не знал, что твоя душа достигла такой зрелости и полноты. Это счастливое откровение явилось тебе во внезапно испытанной потребности распространить на всех свое богатство, раздать его, расточить без меры. Ты чувствуешь себя неистощимым, способным напитать тысячи жизней. Это справедливая награда за твои упорные труды: ты обладаешь теперь кипучей плодовитостью глубоко вспаханных полей. Наслаждайся своей весной; открой себя всем дуновениям; дай проникнуть в тебя всем зародышам; прими неведомое и неожиданное и все, что приносит тебе случай; отбрось все запреты. С этой минуты твоя первая задача выяснена. Считай священной твою природу, которую ты сделал совершенной и сильной. Уважай малейшие движение твоего духа и сердца, ибо одна она вызывает их. Теперь, когда ты всецело владеешь ею, ты можешь отдаться ей и наслаждаться ею без границ. Все дозволено тебе, даже то, что ты ненавидел и презирал в других, потому что все облагораживается, проходя сквозь очистительное пламя. Не бойся быть сострадательным, ты силен и умеешь предписывать свою власть и свою кару. Не стыдись своих колебаний и слабостей, ты, закаливший свою волю, подобно лезвию, кованному без огня. Не отталкивай нежности, охватившей тебя, обвевающей тебя иллюзии, влекущей тебя меланхолии, всех ощущений новых, необъяснимых, которые искушают сегодня твою изумленную душу. Это только неясные очертания испарений, которые отделяются от брожения жизни в глубинах твоей плодородной природы. Прими же их без недоверия, потому что они не чужды твоему существу и не могут ни принизить, ни исказить твоей природы. Завтра, быть может, они явятся тебе, как первые неясные вестники Рождества, которое зовут твои желания».

Никогда впоследствии я не переживал часов таких пленительных и в то же время таких тяжелых. Я не знаю, ощущали ли деревья, отягченные цветами, свою жизненную энергию так же полно, как полно ощущал я свою в это ясное утро, но, несомненно, им не хватало той неясной и смутной тревоги, в которой волнуются бесчисленные ощущения и бесчисленные мысли. Чтобы продлить гнетущее чувство и очарование, я заставлял лошадь идти шагом и медлил в пути, как будто этот час должен был навсегда замкнуть определенную фразу моей внутренней жизни, и, когда я прибуду туда, куда стремился, для меня начнется фаза новая и непредвиденная, но темное предчувствие которой уже жило в глубине этого неутешимого беспокойства. По временам весеннее дуновение обвевало меня своим лепетом и лаской и, казалось, уносило меня в эфире мечты, уничтожало во мне на мгновенье сознание моей действительной личности и вливало в меня целомудренную и пылкую душу одного из героических любовников, которые в сказках скачут к красавицам, спящим в глубине лесов. Разве сам я не ехал к княжнам — пленницам в запертом саду? И каждая из них втайне своего сердца, быть может, ждала Супруга?

Уже они представлялись мне такими, как рисовало их мое желание, и уже их тройной образ зарождал в моем желании первое колебание. Я спрашивал себя, кто будет избранницей, и в одно и то же время я разделял свадебное веселье одной и погребальную печаль двух других; и я уже ощущал в своем сердце зародыши будущих колебаний, предвидел скрытое под надеждой сожаление. И снова мою душу охватила боязнь, которая некогда потрясла меня среди моей добровольной работы над самовоспитанием: боязнь слепых и роковых сил, о которые может разбиться всякая воля, как бы тверда она ни была, боязнь грозного вихря, который в одно мгновенье может охватить самого упорного и отважного человека и унести его далеко от намеченной цели.

Я остановил лошадь. Дорога была пустынна, конюх вдали следовал за мной. Глубокое молчание царило над этими величавыми пустынными местами, изредка прерываемое шелестом маслин; неподвижный свет ровно озарял всю окрестность, и в этом свете и тишине все, начиная с нежных листочков и кончая гигантскими скалами, вырисовывалось с ясным, почти резким очертанием контуров. И тогда я сильнее ощутил какую-то двойственность, проникшую в меня. И я думал: «Разве до вчерашнего дня мой дух не был так же ясен, как ясно это утро, открывающее моему внимательному взору все очертание местности? А теперь эта новая двойственность не скрывает ли какой-нибудь опасности? Может быть, слишком большой избыток поэзии опасно сосредоточился во мне, в моем уединении, и неизбежно должно использовать его. Но, если я отдамся бурному потоку, куда он увлечет меня? Быть может, мне следует остерегаться проявлений внешней жизни, быть может, мне лучше не входить в круг, который внезапно, как по волшебству, открывается передо мной, чтобы захватить меня». Но мой демон повторил мне ясным голосом: «Не бойся! Прими неведомое и неожиданное и все, что принесет тебе случай. Отбрось все запреты, следуй своим путем, свободный и уверенный в себе. Не имей другой заботы, как жить. Твоя судьба может исполниться только в избытке жизни».

Я погнал лошадь с каким-то бешенством, словно в эту минуту решалось великое событие. И Тридженто появилось на склоне холма со своими домами, построенными из камня родных скал. И на вершине показался старый дворец с своим окруженным стеною садом, который спускался по другому склону до равнины, представляя вид обширного монастыря, полного забытыми или мертвыми вещами. Когда я ступил на землю перед решеткой, я услышал голос Оддо, поджидавшего меня.

— Добро пожаловать, Клавдио!

И он бросился мне навстречу, протягивая руки, радостный, как и в первый раз.

— Я думал, ты приедешь раньше, — сказал он тоном упрека. — Я жду тебя здесь два часа.

— Я задержался в дороге, — отвечал я. — Я хотел вспомнить деревья и скалы.

Быстрыми и неуверенными движениями, которые были ему свойственны, он подошел к моей лошади с любопытством, смешанным с робостью, и потрепал ее по шее.

— Какая красавица! — пробормотал он в то время, как шея животного слегка вздрагивала под его бледной худой рукой.





— Ты можешь кататься на ней, когда захочешь, — сказал я. — На этой или на другой.

— Мне кажется, я разучился ездить верхом, — отвечал он. — Мне кажется, я испугаюсь… Но пойдем, пойдем! Тебя ждут.

И он повел меня по аллее, ведущей между буксовой изгородью, которая от старости зияла отверстиями глубокими, как бреши, откуда доносилось свежее благоухание невидимых фиалок, и это было так же странно, как юношеское дыхание из дряхлых уст.

— Вчера вечером, — говорил Оддо, немного задыхаясь, — вчера вечером твоими миндалевыми цветами мы принесли радость… Что мы испытали оба, когда возвращались одни в экипаже, скрытые под всеми этими цветами! Антонелло был как ребенок, я никогда не видел его таким…

По временам зеленые стены раскрывались арками, открывая моему взгляду уголки лужаек, где длинные тонкие лучи солнца резко рассекали их.

— Я никогда не видел его таким, я никогда не слышал от него столько безумных слов…

Каменные урны с широкими круглыми краями чередовались со статуями, полускрытыми под лишаями, однорукими или безголовыми, позы которых казались мне красноречивыми. Вокруг их пьедесталов цвели жонкилии.

— А потом, когда мы приехали, обилие ветвей мешало нам выйти. Сестры пришли освободить нас. Как они были счастливы! Они поднялись наверх со своей ношей. Мы слышали, как они смеялись на лестнице. Это все так ново для нас, Клавдио!

Заглушенный плеск донесся до моего слуха, это было тихое журчанье фонтана, скрытого неподалеку. Необъяснимое беспокойство сжало мне сердце.

— Весь вечер мы говорили о тебе, вспоминали тысячи вещей из далекого прошлого, строили планы на будущее. Кто мог предвидеть, что ты вернешься? Но никто из нас не верит, что ты останешься… Нам кажется, что ты умчишься через несколько дней. Трудно выносить жизнь, какую мы ведем. Видишь! Массимилла предпочитает монастырь… Ты знаешь, Массимилла скоро покинет нас.