Двенадцать неотправленных писем

А справа сидели вы, Борис Антонович. Вас я уважал больше, чем Белкина. Вы умный человек, я охотно поговорил бы с вами. Но вместо того чтобы послушать меня, вы принялись с жаром описывать, какая умненькая у вас внучка. Напрасно я пытался рассказать вам о том, что меня волнует. Вы упрямо возвращались к своей внучке, а мне это было неинтересно. И с кем бы я ни заговорил, никто из вас не хотел понять меня. В лучшем случае я встречал вежливую мину, не более. А ты, Сивцев, и вовсе оборвал меня, заявив: «Кончай, Александр Георгиевич, философствовать. Давай лучше выпьем!»

Эх вы, дружный коллектив… А ведь я, может быть, в тот вечер пытался пробиться к вам, выйти, как говорится, из окружения к своим… Чтобы снять обиду, я выпил рюмку, потом еще одну, но водка лишь распалила меня. С молчаливой злостью я наблюдал, как увлеченно вы расправляетесь с жареным гусем. О, если бы вы видели себя моими глазами! Для вас не существовало ничего, кроме этой жирной птицы. Раздражение мое достигло той точки, когда сдержать его уже невозможно.

Я резко постучал вилкой по бутылке, требуя внимания, и поднялся. Вы насторожились: в лице моем, вероятно, было нечто угрожающее. Я слышал, как кто-то из вас прошептал: «Первый раз вижу Снегирева надравшимся!». Но мне было все равно, каким вы меня видели. Я произнес беспощадную речь. Не помню в точности каждое слово, но хлестанул я вас красиво. Я сказал, что наш отдел считается в институте самым сплоченным, хотя на самом деле нам плевать друг на друга. Каждый занят только собой, нет искренности и дружелюбия — есть только вынужденное сосуществование. И наш пресловутый здоровый климат — фикция! «У вас нет ни малейшего желания, — продолжал я, — вникать в чужие проблемы. Вы оцениваете людей с одной точки зрения: насколько они вам полезны!»…

Я чувствовал себя государственным обвинителем. Меня не смущали ваши постные физиономии. Даже твоя, Белкин, фраза: «Регламент, Саша, регламент!» меня не остановила. Согласитесь, вам было не по себе: вечный молчун Снегирев вдруг назвал вещи своими именами! А закончил я речь так;

«Пью за то, чтобы каждый из вас постарался полюбить ближнего, как самого себя!». Тут же подскочил ты, Макарьев, и шутовским голосом рявкнул: «Алаверды! Выпьем же за нашего дорогого Александра Снегирева, который уже возлюбил нас, как самого себя!». Вы дружно заржали, хотя сострил Макарьев плоско и глупо.

Вы так ничего и не поняли…

Ну а потом, набив желудки, вы захотели плясать. Ах, как я жалею, что не покинул тогда вашу компанию! Я поплелся вслед за вами в комнату, где гремел проигрыватель. Мне казалось, что вы только и ждете моего ухода, а коль так — я оставался принципиально. Конечно, будь я потрезвей, все было бы иначе. Но, к сожалению, меня уже понесло под гору… Я чувствовал себя раскованным и жаждал эпатировать вас дерзкими выходками. Вы плясали современные танцы, в которых я ни бельмеса не смыслю. Но я, не колеблясь, пригласил тебя, Маргарита. Представляю, как отчаянно я паясничал и дрыгался! Глядя на мое кривляние, ты прыскала, а затем, не выдержав, убежала на кухню хохотать.

Я пригласил вас, Стелла Яковлевна, но вы отказались, сославшись на слишком быструю музыку. Вы просто не хотели со мной танцевать, Стелла Яковлевна, ибо вас тут же пригласил Белкин, и ему вы почему-то не отказали… Понимаю вас: кому нужен такой партнер! Тормоза мои отказали начисто. Не найдя себе даму, я стал плясать один. О, зрелище было уморительное! Дикая смесь «цыганочки», судорожных телодвижений, тряски шаманов — словом, абсолютный бред. Вы отпрянули к стенам, освободив мне всю комнату, и в изумлении глазели, как юродствовал я в одиночестве под «космические» ритмы. Вначале я думал, вернее, у меня было чувство, что я дразню вас, потешаюсь над вами. Но потом до меня дошло, что это вы смеетесь надомной. Причем открыто, не стесняясь. Вы хлопали в ладоши, подбадривая меня. Вы улыбались, довольные редким зрелищем. И хоть был я пьян, ощущение позора обожгло меня, точно удар хлыста.

Я остановился. Вы устроили мне овацию, оскорбив меня до глубины души, и продолжали танцевать, как ни в чем не бывало. Не соображая, что делаю, я вскочил на подоконник.

Решение выпрыгнуть в раскрытое окно пришло внезапно. Таким способом я хотел расплатиться с вами за свое унижение. Покачиваясь, я стоял на подоконнике и смотрел на вас. Я надеялся, что вы вскрикнете в ужасе, будете умолять меня не двигаться, предпримете попытку остановить меня. Но вы, коллеги, были спокойны. Вы улыбались мне, не прекращая плясать, словно не сомневались, что у меня для броска из окна не хватит мужества. А я, глупец, продолжал свой спектакль. Подняв руку, я воскликнул: «Прощайте!» и шагнул из окна в темноту…

Потом, когда я шлепнулся на клумбу, до меня дошло, почему вы были так спокойны. В горячечном состоянии я совершенно выпустил из виду, что Панюшкин получил квартиру на первом этаже… Каким жалким фарсом обернулся мой номер! Тут же ко мне подбежал ты, Панюшкин, и стал уговаривать меня вернуться, полежать в спальне, отдохнуть. Потом и другие выскочили из подъезда, прося меня остаться. Вы жалели меня, как жалеют старого клоуна, сорвавшегося с каната. Но я не позволил вам увести меня в квартиру и молча побрел к себе домой.

Знали бы вы, как я казню себя за вчерашние свои выходки! Мучает мысль, что в понедельник мне предстоит встреча с вами, свидетелями моего позора. О, разумеется, вы люди тактичные, ни один из вас не напомнит мне о случившемся. Вы будете делать вид, что ничего не произошло. Но стоит мне выйти, как вы дадите волю своим языкам. Уж вы обсосете мне косточки по высшему разряду! Оттого и муторно мне сейчас…

Другой на моем месте, наверное, уволился бы. Но я не уволюсь. Я тоже буду делать вид, что ничего не случилось. Собственно говоря, мне плевать, что вы теперь обо мне думаете. Я ничего не потерял — лишь подтвердил свою репутацию тяжелого человека. Ну а если испортил вам веселье, то примите мои соболезнования. Не сомневайтесь, это было последнее мое участие в ваших пирах. Пусть все остается без изменений в нашем дружном и сплоченном коллективе!

До понедельника, коллеги!

Ваш странный Снегирев.

Письмо восьмое. СОКУРСНИКУ

Приветствую тебя, первопроходец Роман Дергач!

По правде сказать, не собирался писать тебе, но на днях, просматривая в газете список лауреатов Государственной премии, наткнулся на вас, Роман Анатольевич. Так прямо и сказано: «…за внедрение блочного метода строительства насосных станций в Нижнем Приобье». От души тебя поздравляю. Теперь могу хвастать, что пять лет спал в одной комнате с будущим лауреатом…

Ну вот, узнал про твой успех, и накатились на меня воспоминания. Выплыли из памяти славная наша бурса, общага «пятихатка», декан Плохиш, бесконечные, изнурительные споры, когда никто уже и не помнил, с чего завелись и что требовалось доказать. Одним словом, расчувствовался и захотелось написать тебе.

Сейчас вдруг подумал, почему я сдружился именно с тобой? Ведь на всем курсе не нашлось бы более разных людей, чем мы с тобой. Ты — пузырящийся, нетерпеливый, полный сумасбродных идей Я — трезвомыслящий, аналитического склада, готовый в любую минуту остудить твой пыл. Честно говоря, меня частенько раздражали твои скоропалительные суждения и постоянная жажда деятельности. Не случайно я без особого напряжения обыгрывал тебя в шахматных поединках. Да, мы были очень непохожими. Я взвешивал каждое слово, ты же строчил, как пулемет. Я предпочитал держаться в тени, ты всегда был заметен. И все же что-то притягивало нас. Мы, наверное, дополняли друг друга недостающими качествами и в сумме становились сильней.

Но согласись, Рома, ты нуждался во мне, пожалуй, больше, чем я в тебе. Особенно во время сессий. Ведь ты привык полагаться на интуицию, везение, а для экзаменов этого было маловато. Вот когда играло роль мое умение разложить материал по полочкам, привести знания в систему. В этот период ты безоговорочно признавал меня «ведущим».