Серый кардинал

Нет, запомнил он все-таки Дабиева, профессионально запомнил, не мог он не запомнить зверя такой породы — той же, что и сам он, Клюев. В подсознание сразу же загнал он облик майора, чтобы когда-то рефлекторно, автоматически извлечь его оттуда, чтобы потом быть начеку, как бывают начеку с незнакомой собакой, как привычно осторожно ведут себя с огнем, высотой.

Итак, Дабиев направляется к тому дому, где у них, наверное, что-то вроде штаба — хотя, вообще-то, зачем им, таким умелым, самостоятельным, привыкшим всегда рассчитывать только на себя и только на себя, штаб в таких условиях? Несколько десятков волков могут объединиться вокруг одного волка и действовать, повинуясь ему, мгновенно понимая его взгляд, поворот головы, оскал.

Хорошо, Дабиев, значит, выспался. Пора теперь и самому покемарить хоть полчаса. Ночь предстоит хлопотная.

— Клим! — Клюев позвал огромного харьковчанина, расположившегося в тени самшита. Везде чувствует себя, как дома: песок ли, снег ли, банан, пальма, самшит, береза или вообще растительность с неведомым названием — все сгодится, все подходит для отдыха уставшему «псу войны».

— Клим, поди-ка сюда, — он жестом подозвал Клима (кличка, наверное, в честь огромного мужика-возницы из чеховского рассказа, или по фамилии. А фамилию-имя-отчество харьковчанина Клюев не знал и знать не хотел), не отрываясь от бинокля. — Вот мужик идет, видишь? Гордый такой, с усами, тельняшка в вороте видна, кобура на боку. Вот, под деревом прошел, к дому направляется. Усек? Минут через сорок расскажешь мне, где он и что с ним. Как только он соберется покинуть пределы этого сходняка, буди меня.

Почувствовав некоторое удовлетворение от того, что появилась какая-то определенность, Клюев лег в тени густого высокого папоротника и мгновенно уснул.

Климу не пришлось будить его. Если не через сорок минут, то через час Клюев проснулся сам.

— Ну? — обратился он к Климу.

— Там он, в доме. И в ту сторону никто не уходил.

— В какую — в ту?

— Ясное дело, в южную.

— Ага, — кивнул Клюев. — Неплохо.

Солнце садилось долго. Возможно, так казалось из-за того, что, когда светило уже опустилось не только за лес, но и за невидимое море, вершина Дзышры еще долго оставалась розовой и как бы сама испускала свет.

С наступлением темноты жизнь в лагере не стала менее интенсивной. Наоборот, от домов к палаткам, от палаток к домам сновали с удвоенной скоростью люди в форме — защитного цвета и пятнистой. Скоро отряд человек в двадцать ушел в том же направлении, в каком вчера ходила неудачливая десятка. Только после этого оживление вроде бы стало спадать.

Опять были расставлены посты — подковой, охватывающей лагерь с востока и севера, по два-три человека в «секрете». Всего удалось насчитать пять постов.

— Неплохо прикрываются, грамотно, — заметил один из россиян. — Но «прочесть» все же можно.

Разумеется, можно. Между двумя соседними «секретами» метров сто местности, поросшей лесом, кустарником, местности неровной, с пригорками, углублениями.

Когда светящиеся стрелки на циферблате часов (стареньких часов, пять лет уже в разных делах, противоударные-противовзрывные-непотопляемые-непромокаемые) Клюева показали половину второго, он тихо шепнул:

— Пора.

Посты сменялись каждые два часа, их никто не проверял, просто приходила смена, отбывшие свое время в «секрете» возвращались в лагерь. Пост, который находился как раз напротив затаившихся разведчиков, сменился полчаса назад.

К ничего не подозревающим дозорным подползли с боков двое — громилы Клим и Дато, а еще двое — Клюев с одним из россиян — поползли на пост чуть ли не в лоб. Весь фокус состоял в том, чтобы подход получился синхронным: в последнюю долю секунды ползущие прямо на дозорных как бы подставляются, отвлекая на себя внимание и рискуя схлопотать очередь в грудь и живот. Дозорные боекомплект беречь не станут: от плотности огня зависит их жизнь и жизнь товарищей. Но «подставка» понадобится только в том крайнем случае, если ползущий прямо на пикет обнаружит, что дозорные уделяют слишком много внимания той стороне, откуда должен будет появиться главный исполнитель.

Все прошло, как надо. Часовым в самый последний миг их жизни показалось, наверное, что горы вздыбились и рухнули на них. Мгновенно сломанные шейные позвонки не позволяют сработать никаким рефлексам — палец не нажимает на спусковой крючок, ноги не выбрасывают тело вверх, из горла не вырывается ни звука.

Дом, в котором светились сейчас огни, легко мог быть расстрелян с того места, где располагается уничтоженный пост — при снятых приборах бесшумной и беспламенной стрельбы оттуда можно было бы вести достаточно точный прицельный огонь, а пули калибра 7,62 мм прошили бы деревянные стенки домика с такой же легкостью, как и листы картона. Еще более простое решение — расстрелять домик из гранатометов, разнести его и всех в нем находящихся, в клочья. Но никому из шестерых такая мысль и в голову не пришла. И даже не потому, что у них была конкретная задача — по возможности взять одного из находившихся в доме живым — просто жажда риска и желание подвергать себя смертельной опасности составляли их природу. Клюева учили кое-чему на занятиях по психологии, он читал Фрейда и Юнга, и вывод, сделанный им самим, в принципе не противоречил теории — в человеке наряду с инстинктом самосохранения живет и подсознательная тяга с самоубийству. Зрелый, уравновешенный, здоровый человек напивается вдрызг, прекрасно зная, много раз убедившись на опыте, что выпивка чревата сплошными потерями и издержками, сопряжена с массой неприятных ощущений. Молодой, полный желаний, планов, устремлений — лезет по абсолютно отвесной, практически гладкой стене высотой в две сотни метров, на этой стене он никогда не был, знает только понаслышке о том, что она из себя представляет, зато точно знает, что с этой стены уже сорвалось несколько человек, он пользуется крючьями, вбитыми неизвестно кем до него и вполне могущими оказаться ненадежными.

К домику, стоявшему от ближайшей кучки деревьев метрах в двадцати, они не стали подкрадываться, пошли во весь рост. Существует вероятность, что все здесь не знают всех, мало ли народу ходит...

Клюев, шедший первым, всадил несколько пуль в человека, стоявшего у дома. Часовой не успел нажать на спуск, это уже было большим везением. Не позже, чем через две секунды Клюев широко распахнул дверь и сразу же отскочил в сторону, пропуская товарищей. Помещение, в которое они попали, представляло из себя нечто, напоминающее веранду или холл. За второй дверью слышались возбужденные голоса: тюркоязычная, как выразился бы лингвист, речь вперемешку с незамысловатым русским матерком. «Совет в Филях, мать-перемать, сейчас Кутузова узрю, бля буду», — с каким-то бешеным восторгом подумал Клюев.

Прерывая «Совет в Филях», он распахнул и эту дверь. Вот тебе и второе действие — картина Репина «Не ждали». Клюев готов был расхохотаться, наблюдая застывшие, вытянувшиеся лица, с замершими на них, будто приклеенными выражениями: то бесконечного изумления, то запоздалой досады — вах, прозевали, как прозевали! Была и тревога на некоторых лицах. Одного выражения не было: страха.

«Сурьезные мужики», — сделал вывод Клюев и полоснул очередью стоявших в дальнем углу — не потому, что они ему особенно не понравились, а потому, что через плечо у них были перекинуты короткоствольные автоматы. Остальным за оружием надо было тянуться.

Его (его!) майор — хотя и без знаков различия, конечно, — сидел за столом как раз напротив, поэтому Клюев, не думая о том, что кто-то опомнившись, полоснет и по нему, взлетел на стол и, опираясь при падении левой рукой на его крышку, саданул изо всех сил правой ногой в челюсть не успевшего подняться Дабиева.

Они с грохотом свалились под стол, все трое — Клюев, Дабиев и стул. Стул за ненадобностью был отброшен далеко в сторону, Дабиев получил еще один сокрушительный удар в челюсть — тэтсуи, «кулак-молот», полная гарантия нокаута.