Зелимхан

И после тюрьмы начальство было предметом исключительной ненависти Зелимхана. Безмерной ненависти. И все связанное с ним. Все его действия, все начинания, в общем и целом сводившиеся к обезличению Чечни. Старое вхождение в число последователей Кунта-хаджи, в бедняцкий зикризм, и последующие встречи тюремные утвердили Зелимхана в одинаковости доли всех трудящихся, всех бедных, независимо от племенного происхождения. Но чрезвычайно примитивно утвердили: Зелимхан так и не вырос до ненависти к нарождавшейся чеченской торговой буржуазии.

Зелимхан не вырос до понимания мирового хозяйства и полицейско-адмипистративной системы управления. Личные фамильные поводы, определившие его абреческую судьбу, возникшая от них ненависть к начальству, как к началу анархическому во внутрихарачоевских отношениях, и ко всем прислужникам начальства, выросшим из харачоевской среды, — были общи всему чеченскому населению. Чеченской бедноте в первую голову.

Из этой общности выросло впоследствии общественно-политическое значение Зелимхана, его многолетняя неуязвимость.

Дошло до того, что беднота верила в чудодейственные свойства Зелимхана. Считали его хранителем талисмана, охраняющего от пуль. Беднота не подозревала вовсе, что сила Зелимхана была ее силой. Силой бедноты, непоколебимой, несмотря на сплошные экзекуции, штрафы, поборы, высылки.

С чего начал Зелимхан свое абречество, абречество героическое?

Прежде всего он восстановил авторитет фамилии. Он отнял Зезык у сына махкетинского старшины, чтобы вернуть ее все еще оставшемуся законным претенденту Солтамураду. Отнял просто, по-чеченски отнял. Чтобы получить Зезык, Зелимхан, встретив старшину в ущелье, ссадил его с коня, отобрал оружие и отпустил.

— Нашу девушку вы сумели взять. Попробуйте теперь взять своего коня.

Старшина пришел домой опозоренный больше, чем Гушмазукаевы, потерявшие когда-то девушку. Что значит потеря девушки в сравнении с потерей коня и оружия? И кем? Старшиной! По обычаю Махкети должны объявить едва ли не войну Харачою, махкетинцы — Гушмазукаевым. Но тогда — потеря «места» старшины, и вместе с позором ограбления, потеря общественного авторитета, потеря сладостной близости к начальству и привычных прерогатив старшинской власти.

И из-за кого? Из-за Зезык. Той самой Зезык, которая не подпускает к себе мужа, которая издевается над ним, называет его вором… Да ну ее! Стоит ли такая жена хорошего коня и винтовки.

Махкетинцы вернули Зезык Солтамураду. Махке-тинцам — коня и винтовку Зелимхан. Чаши весов уравновесились. Правда, чеченская родовая правда восторжествовала. Оставалось восстановить правду человеческую. Ее торжеству мешало начальство. Чернов был постоянным и живым укором ей.

Но Чернов нашелся. Чернов водился с ворами и разбойниками. С такими, которые выделяли ему часть добычи. Одного такого он подослал к Зелимхану, чтобы передать свое раскаяние и сожаление по поводу случившегося:

— Уо, селям алейкум, Зелимхан, хороший Зелимхан, харачоевский Зелимхан!

Старое, пастушеское в Зелимхане поверило приставу Чернову, Зелимхан размяк и решил не мстить ему, не убивать. Будет теперь хорошим Чернов, перестанет, как обещал, преследовать Зелимхана.

Чему верил Зелимхан, не верил сам Чернов. Рапортами он выхлопотал себе перевод в другой округ — Назрановский. И, прощаясь с Веденским, арестовал на три месяца жену Зелимхана — «за укрывательов..) и сношения с порочным элементом».

Опять оказался обманутым Зелимхан. В последний раз обманутым. Волком бродил он вокруг крепости, не решаясь показаться в ее стенах, в которых за решеткой сидела не только Бици, но и годовалая Медди.

Волком бродил, по-волчьи жил Зелимхан. Но мстить некому — уехал Чернов. И через горы ушел Зелимхан в Шатоевское ущелье. Там тоже укрепления, тоже казаки и русские. Больше, чем в Ведено, даже. И горы там выше. Голые, скалистые, обрывистые. Остановишь тройку, и ей деваться некуда: вниз обрыв, вверх каменная стена. Или сдаются пусть, или умирают.

Над дорогой на скалах посадил Зелимхан товарища. Сам навстречу вышел. Не был бы Зелимханом Зелимхан, если бы тоже на скалах, укрывшись, сидел:

— Стой, пошта!

Не остановился почтарь. Казаки, которые верхами, и милиционер, который на козлах, залп дали.

— Такое дело?!

Подкосились подбитые лошади. Скользнули с седла продырявленные пулями казаки. Унес Зелимхан почту, деньги, которые в ней были, казенные пакеты.

Кто виноват? Кто прав? Зелимхан думал, что если уж заставляют его волчьей жизнью жить, то и нрав у него должен быть волчий. Начальство думало, что должен быть смирным Зелимхан, таким должен быть, каким начальство хочет. Пусть даже абреком будет, если такая судьба его. Но начальство все-таки уважает. Вот Осман Мутуев. Абрек, а какой друг-приятель с Высоцким-приставом был.

Но волчьим сыном и волком был Зелимхан.

Осман Мутуев что? Османа Высоцкий три раза по дружбе в тюрьму сажал. Три раза Осман бежал из тюрьмы. Легко ли? Да и зачем? Зачем начальству долю давать? Бить надо начальство.

Зелимхан абрек. Плохо, что Зелимхан абрек. Почему они и Солтамураду жить не дают? Почему Бици с маленькой девочкой в тюрьме гноят? За что? Напрасно они думают так Зелимхана взять. Напрасно думают. Зелимхан их скорей возьмет.

И еще раз по дороге в Шатой ограбил почту Зелимхан.

Зелимхан — почту, а Добровольский-полковник Солтамурада душит:

— Из-за тебя Зелимхан бунтует. Усмири его.

Где Солтамураду Зелимхана усмирить. Когда в Чечне так было, чтобы старший брат покорен был младшему, чтобы брат брата начальству выдавал? Добровольский это не хуже Солтамурада, не хуже любого чеченца знает. И, нажимая на Солтамурада. Добровольский приближал к себе Элсановых, Гушмазукаевских кровников. Адоду Элсанова. Харачоевским старшиной обещал его сделать, если он Зелимхана поймает. Верный человек для Добровольского Адода был…

…Русский интеллигент любил природу. Кавказ любил. Проезжать любил интеллигент мимо горских домиков, придавленных плоскими кровлями.

Летом в Грозном пыльно и душно. Летом из Грозного тянет на сочную траву горных пастбищ, в прохладу ичкеринских лесов, хоёвских скал. На форельное озеро Эзенам, которое на царской дороге, в котором, как живые, повторены вздыбившиеся над ними горы.

Поехали. Байзыренко поехал с женой. Крашкевич и. Хренов. Упросили Муссу Курумова поехать с ними. Чеченский интеллигент Мусса. С ним безопаснее. В Ведено Добровольский посоветовал прихватить в Харачое проводником Адоду.

— Верный человек.

Прихватили. Побыли па Эзенам. Как полагается побыли. С костром, бутылками, форелью. И, когда возвращались, получил Адода две пули в грудь и живот.

— Вот тебе, змея, предатель!

В Муссу одна шальная тоже попала. Ранила. Чтобы утвердить в будущем дружбу его с Зелимханом.

Адода убит. Вышли абреки. Цвет абреков чеченских вышел: харачоевский Зелимхан, гелдыгенский Зелимхан, азаматюртовский Осман и дагестанский Лечи-Магома.

— Денег!

Нету денег.

Обыскали. Верно, что нету. Тогда, значит, Байзыренко и Хренова в плен — за них выкупа больше дадут, а Крошкевич пусть едет. Пусть провожает Байзыренковскую жену и раненого Курумова.

После Эзенама вовсе от Добровольского житья не стало Солтамураду. Встретились они в ущелье:

— Кто тебе, сукиному сыну, разрешил ружье носить?

— Кровники у меня, полковник. И какое это ружье — кремневое ружье.

— Кровники! Так вам и надо. Наделали делов, трусите теперь. Зелимхан, как стерва какая (полковник назвал Зелимхана хуже), скрывается. На глаза показаться боится… Все равно, попадется он мне. Повешу мерзавца… Отдай ружье!

— Не могу, полковник. Кремневка у меня. Ее до сих пор всем разрешали носить.

— Отдай, сукин сын!.. — привстал полковник, нацеливаясь винтовкой в Солтамурада.

Солтамурад стегнул коня. Напрасно стрелял ему вслед пьяный полковник. Не попал. А в Грозном потребовал, чтобы экзекуцию в Харачой поставили, не проймешь иначе это разбойное гнездо.