Зелимхан

Еще в Ведено были допросы и переспросы. В Грозном тоже. И потом вручили обвинительный акт. В камере № 1, «мусульманской», рассчитанной на 60 человек и вмещавшей 160, акт переходил из рук в руки. Сто шестьдесят пар глаз смотрели в его синие, выбитые машинкой строки, перелистывали, мусоля мягкие от тюрьмы и безделья пальцы. Глядели, перелистывали и не понимали.

На прогулке встретились Гушмазукаевы с политическими.

— По-русски не знаем. Объясните, пожалуйста. Объяснили политические. Объяснили так, что у Зелимхана на всю жизнь осталось:

— Пока царь будет, пока царская власть над Чечней будет, — всем бедным, казакам ли, горцам ли, русским ли — всем плохо будет. Надо с царским начальством воевать. Тогда хорошо будет.

Подошло 24 мая. День суда, который должен внедрить в сознание горцев начала гражданственности.

Четверо их перед судом. Обвиняемые. А свидетели: Сугаид и Чернов.

Обвиняемые виновными себя не признали. Суд вызвал Сугаида. Сугаид поклялся на коране «волла-ги, билла-ги, талла-ги»(Волла-ги, билла-ги, талла-ги (араб.) — мусульманская формула клятвы именем Аллаха.) и показал, что Ушурма заколол себя сам, что Гушмазукаевы так себе, от нечего делать, убили Элсана. Вызвали Чернова. Чернов клялся над святым евангелием и тоже показал, что, умирая, Элсан назвал убийцами этих четырех. Сказал обвинительную речь прокурор. Дело было маленькое. Речь была маленькая. Ровно такая, какая полагалась за установленное жалованье и для внедрения в умы горцев начал. Речь прокурора Гушмазукаевым не переводили. Сказал защитную речь защитник. Тоже ровно на двести рублей. Ведь не выходило дело из рамок обычных в горском быту. Мало ли таких проходило перед всеми участниками этой процедуры.

Возвратившись из совещательной комнаты, суд объявил, что, принимая во внимание… и на основании статей, Гушмазуко Бехоева, Зелимхана Гушмазукаева и Израила Гамзаева считать по суду оправданными. Алимхана Гамзаева, как находившегося на месте убийства Ушурмы, к трем годам исправительных арестантских отделений.

Уже арестованные выходили из-под стражи, уже Алимхан один должен был нести наказание за преступление всей фамилии.

Но встал Чернов:

— Господа судьи! Если будет на свободе Зелимхан, если будут на свободе эти двое еще, я не гарантирую спокойствия в Веденском ауле.

Суд внимательно выслушал Чернова. Выслушал и не вышел даже в соседнюю комнату, вход в которую охранялся судебным приставом. Суд передумал здесь же, в присутствии обвиняемых, свидетелей, защитника и двух-трех случайных посетителей. Можно ли, в самом деле, допустить, чтобы в Веденском округе не было спокойствия? Можно ли, чтобы какой-нибудь Зелимхан?.. Можно ли, чтобы горцы?..

Суд постановил: принимая во внимание… и на основании статей, Гушмазуко Бехоева, Зелимхана Гушмазукаева и Израила Гамзаева на три с половиной года в исправительные арестантские отделения каждого. Алимхана-Гамзаева к тем же трем годам.

Напрасно кукарекал защитник. Его хватило еще на то, чтобы написать жалобу в Тифлисскую судебную палату.

— Хорошо, Чернов, — сказал Зелимхан, — хорошо. Сегодня ты добился своего. Придет день, я припомню тебе сегодняшний.

Вернули Гушмазукаевых в тюрьму ждать отправки. Из дому приезжали. Рассказывали новости. Бехо похоронили, и хозяйство ослабло. Из-за поминок, из-за двухсот рублей, которые пришлось уплатить адвокату, из-за того, что четыре работника в тюрьме. Ослабло хозяйство. Фамилия тоже. Дома: старший Гам-за, смирный Хассий, Солтамурад. Остальные — дети. Что они могут? Ослабло хозяйство, и Зезык, отобранную у Шугаиппа, за калым отдали сыну махкетин-ского старшины.

Новый позор. Обида новая. В Харачое думают, что ослабли Гушмазукаевы вовсе и навсегда.

— Нет. Зезык или наша будет или не мужчины мы. Из тюрьмы уйдем, из Сибири вернемся, но возьмем Зезык.

Приказал начальник собираться. Молодых Гушмазукаевых отвезли в Ростов, в Харьков, еще куда-то. Довезли до Оренбурга. Из Оренбурга в Илецкую Защиту. В арестантских ротах соль копать. А Гушмазуко во Владикавказ отправили — старик.

Дома — леса и горы. В Защите — степь и соль. Дома — ружье на плече и баранта на высотах, а в Защите — матюкающие надзиратели.

— За что?.. Подожди, Чернов!

И, наконец, пришло в Защиту отношение. Новое дело на Гушмазукаевых, и горский словесный суд потребовал их в Ведено, чтобы судить по адату и шариату.

Приехали в Грозный, и умер Израил в тюрьме. Сообщили родным в Харачой, и они выпросили тело, чтобы похоронить хотя бы в родной земле. Лучше бы не выпрашивали: узнал Чернов, что в Грозном Гушмазукаевы. Понял, почему. Потребовал от начальства, чтобы их опять в Защиту отправили. Еще бы не потребовать: вся мусульманская камера знала, что убежит Зелимхан. Вся камера знала. Вся помогала ему. Пением. В определенные часы запевал песню Ахмет Автуринский, остальные вторили, а Зелимхан под нарой выдалбливал отверстие в стене.

Лежа ночью рядом с Гушмазуко, с Алимханом, уславливался Зелимхан:

— Вам лучше пока в тюрьме остаться. Если не хотите, побежим. Но тогда уговор — на воле во всем меня слушаться. Хоть и отец ты мне.

— Не годится мне, старику, абреком быть. Беги один. Самое главное — Зезык возьми. Чтобы не на позор возвращался я домой. Чернова тоже убить надо. Тишаболх[5] Чернов!

В стене грозненской тюрьмы до сих пор виден след Зелимхановского пролома. Бежал он вечером, во время проверки. В проверку вся тюремная администрация сопровождает начальника. Прокричали первую камеру. Ушли кричать в другую. И Зелимхан, забравшись под нару, вытолкал последние камни. Следом за ним выползли во двор Мусса Саратиев, Бейсултан Шамаюртовский и Дики Шалинский. Между стеной и корпусом — уборная; деревянная будочка с дверью. Дверь сорвали, приладили к стене. И кинулись на растерявшегося наружного часового. Один, другой. Все! Деревянная будочка до наших дней стоит без двери: старое начальство после побега Зелимхана признало наличие двери нецелесообразным.

АБРЕК ЗЕЛИМХАН

Бегством четверых было положено начало абреческой шайке Зелимхана. Шайка мыслится как вооруженная организация группы лиц. Зелимхановская шайка только год подходила под такое определение. Бежавшие четверо, вынужденные скрываться от глаз начальства, должны были держаться друг около друга, чтобы объединенными усилиями утверждать свое право на жизнь. Не легко давалось это утверждение. В нем выдерживал тот, у кого были крепче нервы.

Дики Шалинский не выдержал первый. Побегом из Грозненской тюрьмы он спасал себя от долгосрочной каторги. Абреческая жизнь, вечная абреческая настороженность утомили его. Он приехал в Шали. Отдохнуть приехал. И, преданный, попал в ту же ветхую грозненскую тюрьму. Из тюрьмы в каторгу. На этот раз — двадцатилетнюю.

Мусса Саратиев и Бейсултан Шамаюртовский тоже отошли скоро, оказавшись слишком легкомысленными и доверчивыми. Они были убиты кровниками.

Упорный Зелимхан остался один. Он бежал из тюрьмы с твердым решением уничтожить начальство.

До тюрьмы и в тюрьме он понял, что эта борьба нелегка. Клявшийся над кораном Сугаид убедил его в свое время, что даже из среды народа, угнетаемого и оскорбляемого на каждом шагу, могут вырастать предатели. Поэтому он был осторожен даже в отношениях с чеченцами.

В тюрьму Зелимхан пришел грубым и непосредственным горцем, продолжающим наивно думать, что горская правда, горская справедливость должны руководить действиями начальства в его соприкосновениях с горцами. Из тюрьмы вышел совсем другим. Тюрьма научила его общественности, основанной на личных достоинствах члена данной среды. В тюрьме же он прошел школу политическую. Около Грозного изо дня в день сказочно вырастал лес нефтяных вышек. И грозненская тюрьма в равной с чеченцами мере наполнялась политическими, проводившими революционную работу на юге в начале 1900-х годов. Архитектура тюрьмы не давала возможности администрации строго изолировать одну часть населения от другой. Политических «пленял народ суровых племен, возросших для войны». И в тюрьме все свое внимание они дарили горцам, пытаясь проникнуть хотя бы здесь в тайники их быта и психологии. Проникая, они открывали горцам глаза на причины. На следствия не надо было. Следствием, большим следствием, была сама тюрьма.

5

Тишаболх (ингуш.) — подвох, предательство.