Зелимхан

Зелимхан слушал и соглашался с этой нехитрой мудростью незваных гостей. Соглашался и вспоминал крепость, белой язвой загноившуюся на зелени равнины.

— Идем в лес! — прекратил он поток дружбы и любви.

— Зелимхан! Хороший Зелимхан, кунак Зелимхан!..

— Идем в лес!

Русские женщины выказали себя бесстрашнее мягкотелых чиновников. За исключением одной. Глупой. Непонимавшей.

В глубине леса Зелимхан раздел всех. И опять строго наказал не называть в крепости его имени:

— Хуже будет.

Не стоило наказывать. Офицеры знали, что будет хуже, если раскроется тайна раздевания. Могли проболтаться женщины. Но в крепостном быту кто поверил бы, что Зелимхан не тронул их.

Круговая порука спаяла уста любителям первобытности.

В своем письме председателю Государственной думы Хомякову Зелимхан объясняет уход в абречество событиями, случившимися позже. Событиями, которые, по мнению писавшего письмо, могли бы оправдать Зелимхана в глазах либерального русского общества. Чеченские старожилы рассказывают иначе. Они утверждают, что своим исчезновением из крепости и явлением сначала купцу Носову, потом компании веденцев Зелимхан сознательно предопределял себя абречеству.

К этому времени Зелимхан уже был женат. Семьянином он был отменным даже в том быту, в котором он жил и действовал и который крепок святостью домашнего очага и численностью членов семьи. Зелимхан — второй сын Гушмазуко. Хасий — первый. Солтамурад — третий. В горском быту младший брат не может жениться раньше старшего, младшая сестра выйти замуж раньше старшей. Девичество старшей сестры обрекает на девичество часто очень длинную плеяду младших.

Женитьба Зелимхана открывала новые возможности Солтамураду. Не возможности даже, — обязанность: жениться. И тут возникло событие, не выходящее из ряда обычных в родовых горских отношениях, но окончательно утвердившее Зелимхана в правильности избранного им пути.

СВАТОВСТВО СОЛТАМУРАДА

Горская любовь.

Существовал взгляд, что у горцев такое чувство отсутствует вовсе. Обычай умыкания девиц или же приобретение себе жены через уплату энной суммы денег — калыма — был основанием для такого взгляда, утверждением которого добивались все той же цели: доказать худосочность для культуры и цивилизации горской породы людей. Людей, с позволения сказать.

Горская любовь — это не результат сцепления встреч, разговоров, клятв, поцелуев и всего того, что по традиции сопровождает у европейцев «соединение» двух существ отныне и присно и навеки. Она бессловесна, горская любовь. Родится она в летние сумерки у фонтанов, к которым вереницами тянутся за водой аульные девушки. На расстоянии, достаточно гарантирующем девушку от прикосновения чужого, сидят парни. Внешне парни нисколько не заинтересованы в тех, которые, как видения, бесшумно подходят к фонтану с тяжелыми кувшинами на плечах.

Девушки не поют — «Каждый день к Арагве светлой». Они не толстые. И жирные груди не выпирают у них в трескающиеся по ткани лифчики. Они не такие, как девушки, которых мы привыкли видеть хотя бы в «Демоне». Их длинные, по щиколотку, рубахи просто спускаются с их плеч, подоткнутые за шнурок, которым закреплены широкие «хечи» — женские шальвары, схваченные шнурком у пят.

В летние сумерки у фонтанов родится горская любовь. Бессловесно. Взгляд, брошенный мужчиной, взгляд, который выразительнее тысячи слов и клятв, подхватывается девушкой. Ответным взглядом подхватывается.

Так взглядом закрепляется первая тяга друг к другу.

Иногда бывает больше. Иногда парни и девушки встречаются на вечеринках. В тесную кунацкую набивается их кружок, строго разделенный на две части: праздничную, пеструю — женскую, и суровую, серую — мужскую. Итальянская гармоника, заменившая горцам древние пандуры с длинными струнами из конских волос, тянет поджарую лезгинку. А в перерывах — в комнате молчание и… взгляды. Взгляды, которые могут пронзить смельчака, случайно оказавшегося в их скрещении.

Но бывает еще и еще больше. Больше всего. Бывает, что парень, взгляд которого подхватила девушка, которому взглядом же ответила она, встретит ее, когда поблизости нет никого, когда ничей чужой глаз… Тогда две, три фразы, сказанные так, чтобы ни у кого другого не было оснований сплетничать, говорить, что такие-то, что он и она разговаривали на улице, — такие две-три фразы определяют форму будущих отношений.

И тогда три пути у мужчины, у настоящего мужчины:

Он должен собирать деньги, чтобы уплатить родным невесты калым.

Он может увезти любимую, будто бы против ее воли.

Он должен увезти любимую против ее воли, чтобы заставить полюбить.

Так строится вещное право обладания женщиной. Солтамурад шел к осуществлению своего права обычным путем. Переглядывался у фонтана. У харачоевского фонтана, который между мечетью и владением Элсановых серебряной лентой сбегает по склону горы, чтобы притихнуть в деревянных водоемах, чтобы омыть перед молитвой руки и ноги правоверных, чтобы загудеть своей щедрой струей в медных кувшинах харачоевских красавиц.

Харачоевской красавицей была Зезык, дочь Хушуллы и Душты. С нею переглядывался у фонтана Солтамурад, ее юношей был он на харачоевских вечеринках.

Ему повезло. Он переговорил с нею и вечером, подождав ее у условленного выхода, увез к себе. «Похитил».

Событие, не выходящее из ряда вон в харачоевском быту. Обычное событие, когда Хушулла и Душта не оценивают свою Зезык, как доходную статью, в особенности. Но обычай требует от потерпевших, — каковыми считаются родители невесты — по крайней мере, внешних признаков возмущения.

И тогда почетные сельчане приглашают в дом потерпевших. Заедая тяжелые кукурузные лепешки жирной бараниной, они обсуждают событие, вспоминают похожие прежние и кончают решением идти к похитителям. Требовать.

У похитителей тоже лепешки, баранина. И разговоры те же. Так несколько дней, от потерпевших к похитителям и обратно, чтобы закончить миром — уплатой маслаата. Платой за оскорбленье, восстанавливающей доброе имя потерпевших.

В переговоры Хушуллы с Гушмазуко вмешалась власть в лице харачоевского старшины. Власть потребовала возвращения Зезык, не дожидаясь конца переговоров. Мирного конца. Гушмазукаевы вернули Хушулле и Душте их цветок (зезык). Вернули с тем чувством двойственности, какое бывает у каждого горца, когда он подчиняется одновременно и обычаю и власти. Подчинение обычаю — привычное подчинение. Но власти… Кто ее выдумал, эту власть? Какое она имеет право вмешиваться во внутрихарачоевские отношения? Мало ей, что налоги ни за что берет.

И потом: Гушмазукаевым же на улицу нельзя показаться. Каждый односелец имеет все основания отвернуться от них: разве они люди, разве мужчины они, не сумевшие закрепить за собой девушку.

Бабьи шальвары им! Платки на головы!

И все-таки Зезык должна быть Гушмазукаевской. Какой угодно ценой должна. Пусть не удалось похитить ни против ее воли, ни с ее согласия. Гушмазукаевы свезут в город последние пожитки. Продадут улья с пасеки. Баранту. Но Зезык должна быть Гушмазукаевской.

Воллай лазун, биллай лазун!

В маленькой сакле Гушмазукаевых чувство обиды переливало за высокие края харачоевской котловины… Оно залило все горы, все ущелья Чечни, когдаЭлсановский Шугаипп увез Зезык в Эшель-Хотой. Шугаипп, брат Бельгас, второй жены Гушмазуко, от которой родился Бийсултан.

Человека, который не дождался, пока Гушмазукаевы откажутся от девушки, который перебил девушку у Гушмазукаевых, такого человека убить надо, такого человека зарезать надо. Разве такой человек — человек? Разве человек тот, который из-за бабы оскорбляет целую фамилию?

И почему теперь не вмешивается старшина?

— Уо! Санти оха ха нана.[2]— Пойдем. Сами отберем девушку. В Эшель-Хотой пойдем. Отберем Зезык и вернем Хушулле. Пускай у него будет, пока наше дело не кончится. Пускай ни у кого не будет, пока наше дело не кончится.

2

Канлы (тюрк.) — кровная месть.