Зелимхан

Отобрание земли в пользу казаков и собственников, выросших из измены народному делу борьбы. Насилия и оскорбления. Таскания за бороду почетных носителей фамильного авторитета. Насмешки по поводу магометовых способов проявления религиозных чувств. По поводу происхождения. Женского костюма с его шальварами до самых пят… Разве мало было поводов для насмешек? Были они у чиновника системой, а наивный харачоевец к нему же шел искать защиты. От обид. И не находил.

Тогда Харачой решил своими силами восстанавливать справедливость. Свою справедливость. По отношению к себе, по крайней мере.

Зелимхан работал на поле. Пас отцовские стада. Ходил в крепость. Был период, когда Зелимхан даже зачастил в крепость. Стал привычным для обитателей ее чеченцем, скоро узнанным и по имени.

Как чеченец Зелимхан не мог жить в крепостной слободе. Правом владеть недвижимостью в стенах крепости пользовались только офицерские чины. Чеченские офицерские чины. А из русских все, кто хотел. И мог. Зелимхан не мог не только потому, что был чеченцем.

И каждый день Зелимхан отсчитывал версты в крепость, которая старалась жить по европейскому образцу. Карты. Клуб. Ресторан. В нем оркестр. Пьяные офицеры. Проституирующие жены. Чеченцы, выбившиеся на мутную поверхность новой жизни, старалась не отставать от европейских образцов. От европейского темпа.

Другие, равные Зелимхану, испытывали равную с ним судьбу обид и угнетений.

И вот Зелимхан ушел. Скрылся из глаз обитающих в крепости. На месяц. На два. На три. Он появился вновь, чтобы встретить однажды на дороге из крепости в Грозный Веденского купца Носова.

— Стой!

Носов остановился. Давно не видел старого знакомого Зелимхана. А Зелимхан:

— Давай деньги!

— Кунак! Зелимхан! Ты меня? Перестань. Нехорошо так с кунаками делать.

Носов бил наверняка: знал слабое место чеченца.

— Давай деньги. Мне трехлинейную винтовку надо. Мне деньги надо.

— Э, кунак, хороший кунак. Неужели своего знакомого убивать будешь? Нехорошо, кунак. Воллай лазун, биллай лазун,[1] нехорошо.

Носов знал не только чеченцев. И по-чеченски знал.

— Деньги надо, больше ничего не надо.

Одноглазая берданка смотрела темным оком, определенно угрожая. Носов отличил эту встречу от привычных крепостных.

— Хорошо. Вот у меня шестьдесят рублей. Я отдам тебе их, Зелимхан. Я дал бы тебе больше, но у меня нет. Клянусь своим богом — нет. Возьми их. Поклянись только, что ты не убьешь ни меня, ни сына.

— Воллай лазун, биллай лазун, не убью! — поклялся Зелимхан. — Воллай лазун, биллай Лазун, убью, если ты расскажешь в крепости, что я ограбил тебя.

Купец пообещал не рассказывать.

— Теперь давай!

Но купец Носов — хитрый купец. Во внутреннем кармане у него настоящие деньги. Большие. Запасенные на покупку городских товаров. Что если Зелимхан, подойдя за шестьюдесятью, доберется и до настоящих рублей?

— Только уговор. Маленький уговор, Зелимхан. Я правду говорю: я боюсь, что ты все же убьешь меня или сына. Дай мне проехать вперед, а ты иди следом. Я буду бросать бумажки, а ты собирай их.

Грабитель и потерпевший сдержали слово. Носов отсчитал Зелимхану 60 рублей, и никому в слободе не рассказал о Зелимхановом явлении.

Опять не приходил Зелимхан в крепость.

Едва ли он посвятил это время посту и молитве. И одиночному философствованию на диком утесе. И теперь и впоследствии, когда вырос, — всегда Зелимхан был настроен практически. Скорее всего, он ходил по кривым улицам Харачоя, Дышни-Ведено, Ца-Ве-дено. Ходил, прислушивался. Еще больше убеждался в необходимости борьбы, во что бы то ни стало, зла, во что бы то ни стало. Для врагов зла.

Почему чеченец уходит в борьбу? Есть песня. В ней чеченский вечер. В ней чеченец, приютившийся на ночь под одеялом. Всякий разумный в таком положении уснуть должен. Но чеченец нет. Он не разумный, он младенческий. Ему вольность мерещится и рядом с вольностью тюрьма и железная жалость часовых.

— О мое сердце, — поет чеченец, — к чему зовешь меня! Ты же знаешь…

Вольность и тюрьма. Тюрьма и вольность. Два призрака на одном пути. И все же поднимается чеченец, чтобы ускакать на коне во мраке ночи, чтобы стать абреком.

Схожее с этим Зелимхан уже пережил. Теперь он ходил, чтобы искать себе друзей, чтобы искать товарищей. Хороший абрек, абрек настоящий, должен иметь много настоящих друзей. В каждом ауле, в каждом хуторе. Абрек, который хочет быть большим абреком, должен иметь друзей не только в Чечне. В Дагестане. В Ингушетии. В Осетии. И еще — он должен знать дороги. Тропы людские, звериные тропы. Пещеры, лужайки, родники. Приметы погоды. И горы, вершины которых вместо звезд. В селах он должен знать не так кривые улочки и переулочки, как задние дворы. С их сапетками, в которых кукуруза. С их садами, плетнями, конюшнями, амбарами.

Абрек, настоящий абрек, кроме того, что знают обыкновенные люди, должен знать и то, что обыкновенных людей не интересует вовсе.

И еще — он должен первым взглядом отличать друга от врага. Ах, как много должен знать абрек, настоящий абрек, харачоевский! Зелимхан — абрек. И Зелимхан знал.

А в Ведено продолжалось старое. Заброшенные волею судьбы, в виде занумерованного приказа, в глубину Чечни люди добросовестно выполняли получаемые инструкции, распоряжения, указания — канцелярскую премудрость царского Петербурга. Инженерная дистанция блюла «царское» шоссе, проведенное в свое время для какого-то из самодержцев, вздумавшего посетить покоренные земли. Лесничий блюл леса. Судебный следователь — закон. Начальник округа, вкупе с участковым — порядок. Блюли от единственных прирожденных правонарушителей — чеченцев. Блюли от и не для чеченцев. Даже дорога, проведенная для блага царя и населения, оказалась в трудных высокогорных местах непригодной для практических нужд горцев. Она тянется там, вдали от населенных пунктов, и горцы как путями сообщения по-прежнему пользуются старыми дедовскими тропами.

Свободное от выполнения циркуляров время начальство, ограниченное кругозором ближайших хребтов, проводило за картами в офицерском собрании или все в том же ресторане, который, слава богу, делал хорошие дела.

Иногда выезжали за ворота крепости. На прогулки, на пикники. Наслаждаться живописными видами. Что, что, а живописность российский интеллигент всегда любил. Любил располагаться на лужайке около родника. Раздувать самовар снятым в порыве непосредственности сапогом. Вскрывать коробки с консервами. Единым махом выбивать пробку. Стлать на зеленую скатерть матушки-земли скатерть полотняную. Распоясываться. И уйти, оставив на месте становища осколки бутылей. Ржавые консервные коробки.

Так приближали первобытность к современности и наоборот.

Но однажды первобытность подошла к современности иначе: смуглым Зелимханом и оком трехлинейной винтовки, купленной на деньги купца Носова. Явствовало, что Зелимхан приобщился к современности. На этот раз не один. С товарищами. Офицерские наганы быстро оказались добычей налетчиков. Мужчины опешили. Дамы вновь встревожились за свое целомудрие.

Наглые и грубые в крепостных стенах, культуртрегеры запросили пощады. Авансом запросили. Убедившись, что Зелимхан не хочет убивать, они, как купец Носов, даже обрадовались ему.

— Чечен кунак! Зелимхан кунак! Садись, как гость будешь.

Враги сели поделить яства. Русские, мысля затянуть чеченцев в крепость, чеченцы — русских в лес.

Но мало ли для чего можно отойти от компании? И лесничий отошел. Удаляясь, он постепенно прибавлял шагу. В крепость.

Ноги абрека — чеченские ноги. Быстрее тяжелых русских. Вернули лесничего.

— Такое дело? Кунак, кунак, а сам…

— Зелимхан! Ей-богу, кунак. Настоящий кунак. Чем мы виноваты, что один из нас изменник. У вас тоже были изменники, и Шамиль убивал их. Чечен хороший человек. Чечен хорошего человека не убьет. Разве гость убьет своего хозяина? Ты сейчас гость у нас. Разве хозяин убьет своего гостя? Мы сейчас гости у вас. В Чечне. Разве чечен обидит женщину? С нами женщины.

1

Воллай лазун, биллай лазун — искаженные слова мусульманской клятвы на арабском языке: «Валлахи азим, биллахи азим». (Все примечания — от редакции)