Страница 91 из 108
— Мой бедненький песик! Кто бы мог сказать все это, мой бедненький старичок.
Волнение девочек достигло высшей степени. Теодолинда подняла умирающее животное, перенесла его на диван и просила отыскать ножницы: нужно перестать отдаваться отчаянию и испробовать последнее средство.
— Изабелла! Мария! Ножницы! Идите сюда!
Побледневшие от волнения лица девочек склонились над собакой, которая снова закрыла глаза, обжигая горячим дыханием руки своей благодетельницы, которая, преодолев первоначальную брезгливость, принялась медленно стричь шерсть на спине животного; время от времени она останавливалась и сдувала волосы с оголенного места. Но вот она дошла до жирного затылка… О ужас! Какое грустное и потешное зрелище представляла теперь бедная собака!
От свежего ветерка занавеси балкона надулись, словно два паруса. В комнату ворвался веселый гул шумной улицы. В глубине на фоне бледно-золотого вечернего неба обозначались контуры бедных домиков. Черный дрозд засвистел свою незатейливую песенку.
В это время с верхнего этажа спустилась красавица невестка донны Летиции, Наталья, с ребенком на руках. У Натальи было овальное лицо нежно-розового цвета, на котором вырисовывались голубые жилки, очень светлые глаза и прозрачные ноздри, — короче, это было соединение всех прелестей блондинки с непокорными волнами черных кудрей. При всей ее красоте и изяществе на ее наряде и всей фигуре лежало некоторое нерадение, равнодушие к своей внешности: во всем видна была мать, которая сама кормит своего ребенка.
Лишь только увидела она остриженную собаку, как ею овладел приступ смеха, которого она никак не могла удержать.
— Ха, ха, ха, ха!
Как?! Наталья могла смеяться, когда умирал бедный Санчо? Чувствительные девочки бросили негодующий взгляд на бесцеремонную и жестокосердую золовку. Та, продолжая смеяться, как ни в чем не бывало подошла к дивану и нагнулась к животному вместе с ребенком. Голенький ребенок начал тянуться своими беспокойными ручонками к собаке, он барахтался, полный естественной радости, и бормотал непонятные слова еще влажными от молока губками. И доброе животное, привыкшее подставлять свою голову этим ручкам, почувствовало во всем больном теле прилив нежной дружбы, и в его глазах заискрилась последняя вспышка признательности.
— Бедный Санчо Панса, — пробормотала Наталья и отняла от собаки ребенка, который чуть не испачкал пальцы пеной. Ребенок скривил свою влажную мордочку, собираясь заплакать, но мать тотчас закружилась с ним по комнате, начала качать его и подбрасывать вверх. Вот она остановилась у музыкального ящика и завела его ключиком. Обезьянка открыла свой рот, захлопала глазами, завертела хвостом и, казалось, вся ожила под знакомые звуки гавота. Задрожала комната от веселой пляски, и головка Натальи закачалась в такт. Комната была озарена приятным светом, от стоявших на балконе вазонов с цветами распространялся нежный запах гвоздики.
Вероятно, Санчо уже ничего не слышал. Жгучий горчичный пластырь на его затылке заставлял его по временам вздрагивать, он слабо взвизгивал и опускал голову. Стиснутый зубами, посиневший, почти черный язык утратил уже всякую подвижность. Глаза, покрытые теперь синеватой влажной пленкой, выдавали страдание лишь тем, что в углах глазных впадин быстро мелькал кусочек белка. Лишь ресницы чуть-чуть вздрагивали, когда судорога пробегала по всему телу. Изо рта обильно лилась пена. Приближался момент удушья.
— Наталья, перестань! Разве ты не видишь, что Санчо умирает? — гневно спросила Изабелла и залилась слезами.
Но гавота нельзя было прекратить на середине. Тихо и мягко лились звуки над умирающей собакой. Сумеречные тени медленно заползали в комнаты, и занавеси колебались от ветра во все стороны.
Донна Летиция не в силах была смотреть на страдания животного: заглушая всхлипывания, она вышла из комнаты. Со слезами на глазах одна за другой последовали за ней девочки. Их молодые сердечки сжимались от горя. Осталась только Наталья, которая с любопытством нагнулась к умирающей собаке.
И как раз в тот момент, когда раздался заключительный припев гавота, добрый Санчо скончался под музыку, как герой одной итальянской мелодрамы.
Смерть Кандии
Донна Кристина Ламоника спустя три дня после пасхального обеда, который в доме Ламоников по традиции отличался особым великолепием и обилием званых гостей, пересчитывала столовое белье и серебро, аккуратно раскладывая все эти вещи по шкафам и сундучкам для будущего званого пира.
При этом занятии, по обыкновению, присутствовали и помогали донне Кристине служанка Мария Бизаччиа и прачка Кандида Марканда, которую звали просто Кандией. Большие корзины, наполненные тонким полотном, стояли рядами на полу. Серебряная посуда и прочие принадлежности сервировки ярко блестели в большой плоской корзине, все вещи были массивные, грубо сработанные деревенскими кустарями и напоминали церковные сосуды. Видно было, что серебро это принадлежало богатой провинциальной семье и переходило из рода в род. В комнате стоял свежий запах вымытого столового белья.
Кандия вынимала из корзин скатерти, салфетки, она показывала госпоже каждую штуку и передавала ее Марии, которая наполняла бельем ящики, в то время как госпожа насыпала в складки ароматные травы и вела счет белью в особой книге. Кандии было около пятидесяти лет. Это была высокая, худая, костлявая женщина, спина ее была несколько сгорблена от долголетнего занятия своим ремеслом, руки очень длинные, а на черепашьей шее сидела голова хищной птицы. Мария Бизаччиа была ортонка, с лоснящимся лицом молочного цвета и светлыми глазами; она сопровождала свою мягкую речь медленными и гибкими жестами; видно было, что она постоянно возилась с пирожными, сиропами, консервами и вареньем. Донна Кристина, тоже ортонка, воспитанница бенедиктинского монастыря, была маленького роста, с несколько выдающимся вперед торсом, у нее были рыжеватые волосы, усеянное веснушками лицо, длинный толстый нос, скверные зубы, прекрасные невинные глаза. Вся фигура ее напоминала священника, одетого в женское платье.
Три женщины были поглощены своей работой, затянувшейся далеко за полдень.
Когда Кандия ушла с пустыми корзинами, донна Кристина, пересчитывая столовые приборы, заметила, что не хватает одной ложки.
— Мария! Мария! — закричала она почти в ужасе. — Сосчитай! Не хватает одной ложки… Сосчитай сама!
— Как так? Не может быть, сударыня, — ответила Мария. — Посмотрим.
Она начала громким голосом пересчитывать серебро. Донна Кристина смотрела, качая головой. Серебро издавало чистый звон.
— Правда! — воскликнула наконец Мария с жестом отчаяния. — Что тут делать?
Она была вне всякого подозрения. Ее честность и преданность семье были испытаны в течение пятнадцати лет. Она приехала из Ортоны вместе с донной Кристиной, когда последняя вышла замуж, и была как бы частью ее приданого. Под покровительством госпожи Мария всегда пользовалась в доме известным авторитетом. Она была очень суеверная, предана святому патрону своей родины и своей церкви и чрезвычайно хитра. Со своей госпожой она как бы заключила тесный союз против всего, что делалось в Пескаре, и в частности — против святого покровителя Пескары. При всяком удобном случае она упоминала о своей родине, о прелестях и богатствах родных мест, о великолепии ортонской базилики, о сокровищах святого Томазо, о пышности религиозных обрядов в честь него, по сравнению с жалким святым Четтео, у которого была лишь одна маленькая серебряная рука.
— Осмотри хорошенько все углы, — сказала донна Кристина.
Мария вышла из комнаты. Она обшарила все закоулки кухни и террасы, но напрасно, вернулась с пустыми руками.
— Нет! Нигде нет!
Тогда обе женщины начали думать: они напрягали свою память, теряясь в догадках. Потом обе вышли на террасу, которая была обращена ко двору и прачечной, чтобы обыскать ее в последний раз. Так как они очень громко говорили между собой, то из окон соседних квартир стали выглядывать кумушки.