Страница 73 из 108
— Мое. Вы правы.
Наступило тягостное молчание.
— Что произошло с того часа, как она вышла одна из дому, и до того, как она вернулась в сопровождении двух незнакомцев? — спросил врач, глядя ему прямо в светлые глаза. — Можете вы рассказать мне это?
Паоло рассказал ему все, что сам знал, ничего не утаивая.
— Теперь мне стало ясно многое, — сказал врач, — и между прочим одно, самое важное обстоятельство. Больная убеждена, что она сделалась жертвой мести со стороны «этого одного» и что, когда сопровождавшие ее люди колотили в дверь, этот один находился за дверью, слышал все оскорбления, и радовался ее позору, и не открыл двери.
Паоло вскочил на ноги, дрожа всеми членами тела.
— Значит, она меня ненавидит.
— Я замечаю, что с часу на час отвращение ее становится все более острым и принимает все более грубые формы. Сегодня утром во время приступа бреда она в первый раз произнесла слог за слогом то бесстыдное слово, которым, по ее словам, вы ее запятнали.
Паоло не в силах был перенести настойчивого взгляда этих ясных глаз и не мог произнести ни звука, ни крика в свое оправдание. Но он принял роковую неизбежность зла, которую несчастная страдалица причиняла ему и в любви, и в безумии, и в смерти. И смолк, и со своей одинокой душой обратился к своему суровому безмолвию, и отразился в нем, как в черном мраморе.
На третий день к нему явилась опять та скользкая как угорь личность со слащавым голосом и бегающими глазками. Он пришел сообщить ему результаты своих последующих поисков.
Он за все время своего посещения ни разу не присел и говорил тихим голосом.
— Во вторник днем около шести часов даму видели на ступенях Сан-Фиренце. Указание на площадь Ацельо, сделанное по ошибке лакеем, который, может быть, был введен в заблуждение извозчиком, оказалось ложным и только направило на ложные следы. Все приключение разыгралось на площади Сан-Фиренце около половины седьмого. Походив некоторое время в сильном волнении по площади, дама вошла в маленькую дверь, ведущую в церковь. Когда вышла оттуда, взяла карету и дала адрес Борго дельи Альбицци. На полдороге раздумала и приказала ехать обратно. Снова остановилась перед церковью и вошла в ту же самую дверь. Когда она вышла оттуда вторично, было уже темно. В это время к ней подошел и заговорил с ней высокий худощавый мужчина. Последний кликнул своего товарища и объявил, что он полицейский агент. И после того оба они посадили даму в другую карету и повезли ее туда, где произошла сцена, описанная лакеем м-с Кульмер. За несколько минут до половины девятого они снова посадили даму в карету и начали кружить с ней по городу, дожидаясь, пока она не назовет своего имени и не даст своего настоящего адреса. Проезжая через площадь Веккария, они остановились возле кафе. Вышли из кареты, сели за один из столиков. Дама выпила что-то, ее спутники тоже выпили. Сколько времени пробыли они там, неизвестно. Один из них, худощавый, говорил: «Я не оставлю ее до тех пор, пока не отвезу ее домой, пока не узнаю, кто она, где живет». По-видимому, в конце концов, часов около десяти, дама дала адрес Борго дельи Альбицци. Худощавый (другой мужчина все время молчал) объявил себя агентом и дал швейцару расписаться на каком-то маленьком клочке бумаги. Дама, совсем потерявши рассудок, кинулась бежать по лестнице и скрылась из глаз. Двое незнакомцев удалились. Самые тщательные розыски, направленные к тому, чтобы найти среди агентов вышеупомянутых субъектов, не привели ни к чему. Никакого доклада по этому поводу не поступало в квестуру. Я думаю, что мужчина этот был какой-нибудь дерзкий мошенник, рассчитывавший получить выкуп. Но, во всяком случае, розыски будут продолжаться.
И полицейской посланец ушел со своими обычными вежливыми и вкрадчивыми манерами.
Паоло Тарзис представил себе грязное кафе; представил себе Изабеллу Ингирами — это олицетворение прелести и изящества, эту большую сумеречную бабочку, которая превзошла своей легкостью летний воздух, ту самую, которая обладала способностью в одно мгновение изваять себя из массы своей субстанции, как какую-нибудь строгого стиля статую, подобную великой микеланджеловской Авроре, — ее-то он должен был представить себе в обществе двух скверных рож, перед грязным стаканом, в котором она мочила свои пылающие губы…
Четвертый день был днем Фамари.
Сначала доктор задал вопрос:
— Можете вы мне сказать что-нибудь относительно женщины в полосатом переднике?
— Не понимаю.
— Больной время от времени представляется какая-то рыжеватая женщина, альбиноска в полосатом переднике, «от которой пахнет тем самым запахом». Она отказывается лечь в постель, потому что, как она говорит, ей положили в постель саван, сшитый этой женщиной, саван, сшитый из трех полотнищ. Вы ничего не припомните за последнее время такого, что могло бы дать мне объяснение этого?
— Ничего.
Немного посидели в задумчивости.
— А ненависть? — спросил Паоло Тарзис. — Увеличивается?
— «И тогда Амнон возненавидел ее великой ненавистью». У вас есть Библия?
— Есть.
Паоло нашел Библию и подал ее врачу.
— Каждый день приносит с собой новую таинственную привычку, — сказал врач. — Вчера вечером у нее была передышка в промежутке между двумя бурными припадками. Ужасная телесная дрожь внезапно прекратилась. Она дала себя усадить. Упорно продолжала отказываться от пищи. Бледна и худа была как смерть. Дрожь, испуганные взгляды, вскидывание всем телом — все это прекратилось. Осталось одно только движение рук, прижимающихся к стигматам на губах. Некоторое время она оставалась неподвижной, затем с совершенно новым выражением голоса прочла одну строфу из Библии, вот эту самую.
Он раскрыл Вторую книгу пророка Самуила и прочел:
— «И тогда Амнон возненавидел ее великою ненавистью; ибо ненависть, которую он носил к ней теперь в сердце своем, была сильнее любви, которую он носил раньше. И сказал он ей: Встань и иди прочь». Тут я спросил ее в упор: «Кто это Амнон?» Она отвечала: «Тот, который прогнал меня и запер за мной дверь». Внутри нее идет такая работа, что для того, чтобы сдержать ее, ей не хватает своих человеческих сил. Во время самых затуманивающих ее бурных припадков она проявляет невероятную сдерживающую силу. Чувствуется, что ее усилия беспрестанно вращаются около внутреннего ядра совести, на которое она опирается и нажимает всем своим существом, как бы для того, чтобы помешать ему подняться и проявить себя.
Он сидел в раздумье, держа книгу в руках и заложивши пальцем страницу книги Самуила. У него был вид великих исповедников, великих руководителей человеческой души; он нащупывал тайну, делая это совершенно незаметным образом; затем молча выжидал, но среди безмолвия властным образом заставлял проявляться все то, что оставалось скрытым.
После долгого промежутка Паоло спросил:
— Брат ее, Альдо, не видается с ней? Не выражал желания видеть ее?
— Я полагаю, что он в данное время болен и находится в Вольтерре. И даже если бы он приехал, я не допустил бы его до нее, в данное время я принужден держать ее в самом строгом уединении. Также я не допускаю к ней отца и эту особу.
Наступила новая пауза.
— А Изабелла не выражала желания видеть его? — спросил Паоло голосом, которому он старался придать самое бесстрастное выражение, но который оказался окрашенным самой темной кровью, подобно виденному им недалеко от Вольтерры дымящемуся источнику, окрашенному в красный цвет размытой дождями красной землей.
— Я не кончил рассказывать вам историю Амнона, — отвечал врач, раскрывая книгу. — Больная бредила без перерыва, находясь во власти какого-то неотвязчивого образа. Я никогда еще не видал, чтобы черты человеческого лица могли искажаться до такой степени, как у нее. Ее выразительная способность представляется веществом, расплавленным для отливки, веществом, которое может принять ту или иную форму, которое находится в работе и не может получить завершения. И вот неожиданно после длинного бессвязного монолога она промолвила с ясностью, испугавшей ее самое в эту минуту: «И все-таки в чем вы меня обвиняете, в этой вине я повинна, я совершила грех и не могу отрекаться». Тогда я повторил свой вопрос, глядя ей прямо в глаза: «Кто это Амнон?» У нее промелькнула одна из ее невыразимых улыбок, которая посреди ее стигматов кажется лучом тени, гораздо более таинственным, чем луч света, который мы видим на изображениях святых стигматов: «И Амнон от любви к сестре своей Фамари был в таких муках, что чуть не заболел». Тогда я настойчиво повторил свой вопрос: «Но кто же это Амнон?» Она вскочила на ноги с одним из своих порывистых движений, которые делают ее похожей на столб горячего пепла, и закричала: «Мой брат! Мой брат!»