Страница 60 из 108
Он вдруг повернулся к ней. Она остановилась в смущении. И среди безмолвия, казалось, мелькнула молния.
Он посмотрел на нее пристальным взглядом, словно схватил в руки всю ее субстанцию и поставил ее перед собой для исследования. Произнесенное ею слово могло быть и откровением и обмолвкой, могло иметь цену и не иметь ее; но он сразу понял то, что привело ее, что было причиной этого тайного посещения, почему она просила разговора с ним. И он ухватился за эту долю уверенности, не желая выпускать ее из рук сестра пришла обвинять сестру. Но он сам почувствовал себя зажатым в тиски, из которых не мог вырваться. Все остальное отошло на задний план. Страдальческая исповедь этого бедного создания имела для него не больше цены, чем потухшие угли в тагане. Звериный инстинкт самца овладел его отравленным существом. Ване представилось, что из-под этих человеческих век на нее глядели светлые зрачки зверя.
Он старался сдерживать себя, чтобы не запугать ее. Она же потеряла свое мужество, а вместе с тем упали и ее враждебность и стремительность упреков. В ее мыслях наступило полное расстройство, и ей оставалось только склонить голову.
— Продолжайте, Вана, — сказал он тихим голосом, чтобы не запугать ее.
— Я ничего больше не знаю.
— Вы недоговариваете. Это недостойно вас.
— Почему? Что я сказала такого?
— Вы начали говорить про обман. Про какой обман?
Она бормотала еле слышно, все больше робея под звериным взглядом его светлых зрачков. Он быстро поднялся со своего места, взял ее за обе руки. Не сжал их, не потряс; но от всего его существа веяло такой силой, что она почувствовала себя разбитой.
— Говорите, Вана. Нужно.
— Ах, не причиняйте мне чего-нибудь дурного!
— Зачем же вы пришли сюда?
— Потому что я тоже сошла с ума.
— Не старайтесь уклоняться. Разве вы уж не сказали кое-чего?
— Что я сказала?
— Разве вы пришли не с целью доказать мне, что вы одна меня любите?
Он говорил тихим голосом, держа в своих руках ее холодные влажные руки и заглядывая ей в самые глаза. Она видела, как губы его произносили последние слова, почувствовала, как слова эти проникли в недра ее существа, как опьяняющий глоток.
— Да, я одна, — промолвила она, охваченная убийственным томлением.
Теперь он почувствовал, что она в его власти. Звериный инстинкт заставлял его действовать хитростью. Благодаря ее растерянности он мог многого от нее добиться. Он притворно придал пылкости своим речам, чтобы ввести ее в еще большее смущение; сплел ее пальцы со своими, чтобы сильнее на нее действовать; еще ближе придвинулся к ней лицом, еще понизил голос, чтобы создать волшебный круг тайны.
— Вы одна, вы одна.
— Да, я одна.
Все связки ее тела разнимались. Он заставил ее сесть; сам опустился на колени к ее ногам. Она чувствовала в себе какую-то смену сна и бодрствования, как человек, дремлющий в экипаже, просыпающийся от каждого толчка и снова засыпающий.
— Скажите, скажите мне, Вана!
— Не выйдет никакой беды из-за этого?
— Нет, не бойтесь. Сама судьба посылает вас для того, чтобы развязать меня.
— Ах, вы ее слишком любите!
— Любви больше нет.
— У вас никогда не было никакого подозрения?
Она сильно вздрогнула.
— Нет, нет. Это ужасно. Возможно ли, чтоб это было правдой? Возможно ли, чтобы это случилось на самом деле?
Она широко раскрыла глаза. Увидела у ног своих его, охваченного тоской; он представился ей тряпкой, которую скручивают и выжимают две крепких руки.
— Скажите, Вана, скажите!
Он чувствовал, как ее руки делались все более холодными и влажными.
— Дайте мне слово, — прошептала она в ужасе, — дайте мне слово, что, когда вы узнаете, вы ничего не сделаете ни ей, ни кому другому.
— Хорошо.
— Дайте мне слово, что вы не увидите ее сегодня, не станете искать с ней встречи, уедете далеко отсюда…
— Да, да.
— …что вы и его не станете искать ни теперь, ни после.
Во рту у него пересохло, и язык был как трут; все и нем пересохло от губ и до сердца.
— Он… — едва могли вымолвить его губы. — Он…
— Нет. Это ужасно. Это что-то чудовищное…
— Альдо?
Она упала головой ему на плечо. Он оттолкнул ее, вскочил на ноги. И на несколько мгновений вся его жизнь забушевала, зашумела, как листва дерева над головой.
Она дошла до этой минуты почти как во сне, прерываемом вздрагиванием тела, но в то же время и в любовном томлении, в жадном забытьи, в предчувствии возможного чуда, которое вдруг все переменит. «Любви больше нет», — сказал он. В ее расстроенных мыслях дух невинной молодости, еще сохранившийся в ней, несмотря на гнусность жизни, сказал свое слово: «Вот я развязываю тебя. Вот, ты свободен. Ты уже раз обратился ко мне; вернись теперь ко мне, узнай меня. Может быть ты уже любил меня, может быть и не переставал любить меня. Та, другая, грязная связь уже не держит тебя больше, не заражает тебя. И если я теперь положу руки тебе на лоб, то ничего в тебе больше не останется, ни отвращения, ни презрения. Я исцеляю тебя, утешаю тебя, обновляю. Не знаю, ты ли меня уносишь прочь в бесконечную даль или я увлекаю тебя и прячу тебя. Из всех берегов, из всех островов, которые у тебя запечатлелись во взоре, который самый далекий, который самый красивый?» Как и в ночь его приезда в Вольтерру, он показался ей жертвой злых чар, попавшей в сети волшебницы и ожидающей от нее, Ваны, освобождения. Он сказал ей: «Сама судьба посылает вас для того, чтобы развязать меня». Не повторил: «Он вас присылает». Нет, он раскрыл могилу, приподнял наконец над ней могильную плиту.
И с какой грубостью он вдруг оттолкнул ее! Она откинулась от сильного толчка на спинку сиденья и осталась в таком положении, как какая-то ненужная вещь, как тряпка, попавшая в грязь и выкинутая вон. Но в комнате нарастала атмосфера бешенства и ужасающей скорби. И теперь, когда она отрезвилась, она своим женским чутьем поняла все положение, поняла всю коварную игру, имевшую целью вырвать у нее признание, поняла, что тут не было ни жалости, ни доброты, ни обещания. Она выпрямилась, как будто вспыхнувшая ненависть и гордость придали крепость ее позвонкам. Выпрямилась и открывшимися глазами посмотрела на страсть, обуявшую мужчину, на это бешенство зверя.
Словно невидимые когти, словно невидимые клыки вонзились в эту твердую плоть, пройдя до тех мест, где природа запрятала корни нечеловеческой скорби. Это было настоящее бескровное раздирание, которое выводило наружу все, что было самого тайного в темном существе человека, обреченном на то, чтобы обманываться, страдать и вспоминать. Неужели он так сильно любил ее?
Неужели он позволил ей так глубоко запустить корни в его жизнь? Кто окажется в состоянии извлечь их?
Он снова приблизился к ней, и что-то свирепое было в том виде, с каким он обратился к ней, но она уже стояла на ногах и во всеоружии.
— Не трогайте меня, — инстинктивно вырвалось у нее.
Он отнял руку. Голос его звучал хрипло.
— Я вас не трогаю. Но говорите же!
— Про что?
— Про то, каким образом вы обнаружили эту гнусность.
Ее бескровное худощавое лицо опять запылало огнем негодования. Никто ее не жалел; и ей нечего было жалеть кого бы то ни было.
— Должно быть, такая моя судьба — натыкаться на то, что не годится видеть. Вам кое-что известно об этом.
— Вы сами видели?
— Я угадала, я видела, я слышала.
— Что именно?
— Не трогайте меня! — крикнула она снова в диком отвращении всего своего существа.
Без сомнения, из всего того, что ей пришлось узнать в жизни, это было самым грубым; из всех низостей, из всех гадостей не было ни одной хуже той, которая проявлялась в судорожных движениях лица, которое она так любила, в котором для нее сошелся весь свет ее жизни. Поистине, поистине она могла теперь повторить великие слова: «Свершилось» — и на этом кончить.
— Что именно? — повторил он глухим голосом.
Она не отвечала ничего. Легче было бы извлечь звуки из стены, из мебели, из всех угловатых, темных предметов, стоявших с враждебным видом вокруг, чем разжать эти губы. Не проявляя ни поспешности, ни усталого вида, она начала надевать шляпу, вуаль. Он же опять заходил по комнате, раздираемый невидимыми когтями и клыками. Вернулся к ней; обратился к ней с лицом, которое словно окунулось в самую скверную грязь, какую знает человек, и вышло из нее совершенно залепленным.