Страница 59 из 108
— Не думайте о таких вещах.
— А она не может нечаянно прийти сюда?
— Нет, не может.
— Почему нет? Разве вы сегодня ее не увидите?
— Увижу, только позже.
— Здесь?
— Зачем вы меня об этом спрашиваете, Вана?
— Я знаю где, я знаю где.
— Что с вами сегодня? Вы сегодня в дурном настроении.
— В дурном. Я пришла сюда не для того, чтобы показывать хорошее настроение.
— Да сядьте, да говорите наконец!
— Я хочу уйти. Дайте мне уйти. Я ничего не скажу.
В первый раз приходилось ему видеть ее в таком едком и диком настроении. Она говорила, как в порыве гнева. У нее было такое лицо, будто у нее сердце окаменело и этот камень она намеревалась бросить в лицо судьбе.
— Для этого только он вас и присылал? — спросил Паоло, преодолевая свое нетерпение.
— Кто он?
Он глазами указывал ей на портрет товарища, одиноко стоявшего в траурной рамке.
— Ах, вы про невесту, — вырвалось у нее с резким выражением, как бы со злой насмешкой, — про невесту Тени! Я для вас только этим и являюсь. Каждый раз, как я вижу вас, каждый раз, как говорю с вами, я всегда являюсь в таком виде! Вы меня исключили из жизни, вы меня положили рядом с дорогим для вас мертвецом, вы положили надгробный камень надо мной, а ведь я была жива, у меня была душа, были силы, и чистота, и гордость, я могла взойти на какую-нибудь высоту. Вы исключили меня из жизни, полной крови и света, и предоставили мне жить в безмолвии могилы… Ах, я помню, помню ваши слова, которые вы говорили там, на дороге в Вольтерру. Я помню, с какой нежностью вы отогнали меня от себя. Вам хотелось, чтобы я сделалась улыбкой, чтобы я сделалась неподвижной печатью улыбки… Может быть, я как раз и сделаюсь такой, даже уже сейчас я такая. Мне уже удается воспроизвести улыбку, которую я видела высеченной в камне и которая в один прекрасный день стала человеком, — это было в Бадии возле Бальц в тот вечер, когда моя боль была сильнее страха перед пропастью. Я только что улыбалась таким образом перед своей сестрой, перед братом… Вы меня вычеркнули из жизни, похоронили, а теперь жизнь мстит мне, вам, той, которая вас держит в руках, всем моим палачам. Все нечисто, все развращено.
В ее исхудавшем лице горело неукротимое негодование. Она схватилась руками за шею, потому что задыхалась. Вынула из шляпы длинные шпильки с резким движением, как вынимают из ножен кинжал. Сняла шляпу, как и в тот раз, на краю пропасти. Но теперь погибельные чары были гораздо сильнее и никто не удерживал ее от прыжка в пропасть.
— В чем вы обвиняете меня? — спросил Паоло Тарзис, потрясенный этой грозной силой. — Что я вознес память о вас на высоту алтаря? Что я бережно сохранил вас в себе такою, какою вы сами хотели быть?
— Я не обвиняю, не обвиняю. Я кричу потому, что все мои кости кричат, как в пытке, потому что у меня осталась одна только эта способность кричать, и я должна исчерпать ее, чтобы совершенно уничтожить себя. Не знаю почему, мне только что пришло на ум то, что вы сказали однажды про коршуна, будто он выбрасывает из зоба свою ужасную пищу, когда на него нападают, и когда он ранен насмерть, и даже после того, как испустить дух. Ужасный запах заставляет побледнеть и промахнуться в ударе всякого, кто приближается к нему. Не знаю, почему мне это пришло на ум, не знаю. Но у меня лежит такой позор на сердце, какая гнусность, что я не могу больше выдержать. Алтарь! Я на алтаре! Да был ли кто больше осквернен, замаран, чем я в Вольтерре! В одной маленькой сельской часовне есть икона, в которой остались следы от камней, брошенных в нее каким-то негодным прохожим. Это было местом моего прибежища, моего обета. Но куда девалось чудо? И что может сделать любовь вообще, если моя любовь оказалась бессильной?
— А что я могу сделать? Что я могу сделать для вас?
— Что вы можете, если вы меня не любите, если вы любите другую? Конечно, ничего. Вы хотите убедить меня, что за вами нет никакой вины? Но я же не обвиняю вас. Я сказала вам: я облегчаю себя криком. Вы ясно показали, что ранили коршуна и должны перенести вид ужасной агонии. Я не возмущаюсь вами, я кончаю, как того хочет судьба. Для каждого преступника даются три отсрочки наказания, три предостережения, три испытания. После третьего раза — конец. Для меня теперь идет третий раз. Пощадите меня еще раз. Думайте еще хоть миг один, что я еще жива, что я существо из плоти и души, что я одушевленная мука. «Нужно все отдать» — гласят Божественные слова. Я все отдала. Я ничего не требую в замен, но прежде чем я уйду, пусть мне будет дано засвидетельствовать, что я все отдала. В тот первый раз, на поле состязаний, я не говорила о своей любви, я только плакала. Второй раз, на грязной вольтерранской дороге, я заговорила, и мне был дан ответ. Теперь это третий раз. Разве я предъявляю какие-нибудь права? Нет, я прошу одного только милосердия, какое оказывают самым жалким преступникам. Разве я навязываюсь вам со своими муками? Нет. Вы стоите в стороне: вы любите другую. Но раз вы говорите, что умеете чтить память, то я со всем смирением прошу вас вспомнить, что однажды, давно-давно, вы пошли навстречу моей любви, вы взяли ее за руку и приблизили к себе… О, я знаю, знаю, это было лишь мимолетное движение!
— Можно ли придавать цену одному движению, одному слову, минуте молчания?
— Я не обвиняю вас. Я прошу снисхождения, я стараюсь загладить свою назойливость. Иной раз все можно отдать за одно движение, за одно слово, за минуту молчания. Дайте мне говорить о своей любви.
Теперь она была живым существом, в ней тугим узлом завязалась жизнь со всей своей мощью; и ее волосы лежали у нее на голове кольцом, подобным тому кольцу, которое кладут на голову, когда несут на ней большую тяжесть.
— Я не боюсь выложить перед вами всю правду. Кому же мне и выложить свои признания, как не тому, кого я люблю? Тут есть таинство. «Что ты сделала из своей души?» И приходится держать ответ. Нет прощения тому, кто прожил жизнь бесплодно. Я отдала все. Я старалась поддерживать всю безнадежность души своей надеждой, живыми силами любви. Слушайте теперь. В ночь, наступившую после вашего приезда в Вольтерру, я и сестра, мы стали друг перед другом лицом к лицу во всей обнаженности своей природы, сбросив узду и маски. Она стояла смущенной и уничтоженной перед тем, что проявило мое сердце. Три раза она сказала: «Ну так сделай, чтобы он тебя полюбил». Что это было — гордый вызов? Приняла я его или нет? Обольщала я себя надеждой на победу? А что я сделала для того, чтобы победить? Вооружилась ли я какими-нибудь соблазнами любви? Послушайте дальше. В ту ночь, во время нашей схватки, она спросила меня: «Ты думаешь, что ты любишь его сильнее?» Я отвечала: «Не сильнее. Я одна люблю его». Я уже раз заглянула в лицо смерти, я уже наклонилась над пропастью. А потом захотела жить. Не я захотела жить, но моя любовь захотела жить во мне. Я рождена была для того только, чтобы носить ее в себе. Все во мне, от головы до ног, было создано, чтобы носить ее. А что я сделала для того, чтобы привлечь вас к себе? Я сказала вам «прости» там, среди горячих источников. И до сегодняшнего дня держалась вдалеке от вас, как после разлуки навек. Но были дни, когда у меня было священное желание пламенеть в одиночестве. Кто-то сказал, что пламя — животного происхождения. Ах, как я это поняла, как я это почувствовала! Дни, проведенные в огне без всякого другого облегчения, кроме собственного вздоха, дни жертвоприношения, когда ничего нельзя было добиться без очистительного огня…
Он боялся взглянуть на нее. Закрыл лицо ладонями и смотрел на потухающий огонь в камине.
— Могла ли я надеяться на победу? В ту ночь она сказала: «Разве не та любовь сильнее, которая побеждает?» Ах, неправда! Я все отдала за свое знание! Она сказала вызывающим голосом: «Я его свожу с ума». Да, есть что-то мутное, нечистое, что сводило вас с ума, что сводит и сейчас. Я одна любила вас, я одна любила вас. Но у вас не было глаз для меня, как и сейчас, — ни на меня, ни на обман…