Страница 53 из 108
— Они не двинутся с места. Они дадут себя раздавить, сжечь, но не двинутся, — вопил Альдо, продолжая размахивать факелом и касаясь летучих мышей, весь отдавшись жестокой игре. — Они умрут, но не двинутся с места.
Они умирали, отбиваясь крыльями, потрескивая. Они сбивались в кучи и горели, издавая запах паленого и лопаясь, как нарывы; но все время крепко держались когтями за корни.
— Да падайте же! Хоть одна упади!
Вана, Лунелла и Изабелла уже побороли свой страх и следили за этой дикой игрой; и даже, заразившись игрой, сопровождали все его движения криками. Чтобы достать до потолка, юноша вытягивался, подпрыгивал, словно исполнял какой-то дикий танец. Искры так и неслись над его головой. Он ловко избегал их, в красном дымном свете его глаза сверкали, бросая изредка взгляд в сторону Изы, которая инстинктивно подражала всем его безумным движениям.
— Хотя бы одна! Хотя бы одна упала!
Вдруг от одного сильного толчка факел потух. Настала черная тьма.
Лунелла испустила отчаянный крик ужаса и несколько минут стояла как каменная.
— Ванина! Ванина!
Факел лежал на земле, и виднелся еще его красный тлеющий конец. Вихрь безумия пронесся во тьме.
— Ванина! Иза!
Вдруг Паоло почувствовал чье-то прикосновение. Кто-то схватил его руку, чьи-то холодные губы безумно прижались к ней.
— Иза!
Так же, как и в тот длиннейший день в году, так же, как под сводом золота и лазури, испещренным таинственно грозными словами, губы Изабеллы отдались дикому поцелую. Она неожиданно почувствовала, как чьи-то дрожащие пальцы взяли ее за подбородок и затылок и крепко держали. Почувствовала, как чьи-то жадные уста пьют из нее дыхание; в первую минуту, в слепоте страсти, в огне, отдала свои губы, отдала всю их сокровенную сладость.
Это не был поцелуй ее любовника! Это был преступный, погибельный поцелуй. Она заметила это, забилась, оттолкнулась с силой в смертельной дрожи и тут же услышала отчаянные рыдания Лунеллы.
Все это длилось одно мгновенье, и мгновенье было вечностью, и было это в подземелье.
С дороги, которая благодаря бывшему ночью дождю из слоя пыли превратилась в темный слой грязи, показался на фоне свинцового неба грозный облик Города Ветров.
Паоло Тарзис посмотрел на него и тихо промолвил:
— Прощай. Никогда не вернусь я больше к твоим воротам.
Вана шла рядом с ним. На ее лице было то же самое волнение, какое он заметил на нем однажды при свете погребальных свеч. Они остановились на дороге из-за пустячной порчи мотора. Вышли из автомобиля и пошли пешком, пока шофер возился над раскрытым мотором. Альда с Изабеллой шла впереди по направлению к Помаранче и Дагони. Дождя не было; но над всей долиной Чечины до безотрадной Мареммы, между вершинами Кастельнуово и Кампильи висели тяжелые тучи.
— Никогда больше? Вы никогда больше не вернетесь? Я вас никогда больше не увижу?
Опять отдалась она во власть ужасных предзнаменований, вызывавших в ней видения и желание кричать; но крики ее замирали внутри ее, и голос ее был еле слышным шепотом.
— А вы, бедная моя, разве мало еще терзали свое доброе сердечко? Неужели вы будете продолжать жить так же, как жили эти дни? Лучше все другое, только не этот ад.
Она была не как создание из плоти, но как дух тоски, прильнувший к любви; сказала:
— Лучше все другое, чем отсутствие, чем чувствовать себя далекой, забытой. Не видеть вас для меня хуже смерти. Я буду оплакивать этот ад.
Ему хотелось закрыть ей рот, положить на него руку, ту самую, к которой она прижалась в подземелье.
— Вана, Вана, что мне делать, если вы будете говорить такие слова? Где мне найти мужество?
Она обводила вокруг себя умоляющим взором; она готова была вырвать сердце из груди, только бы восторжествовать над пространством и временем; своей собственной скорбью хотела она загородить дорогу, закрыть горизонт, завалить все проходы.
— Зачем вы меня вытащили из этого мрака? Теперь передо мною повсюду пропасть, и у меня одно только желание — броситься в нее. В тот безумный миг, когда я искала вашу руку, я искала ее как нечто такое, что несет с собой смерть. Я была уверена, что после того превращусь в ничто. Я была уверена в этом. Мне думалось так: «Вот теперь все что ни на есть у меня тяжелого кончается. Ничего этого больше не будет. Ничего больше не будет. Свет не засветит вновь. Я не увижу больше ничьего страшного лица». Клянусь вам, что в ту минуту это единственное, что было у меня на душе, что в этом было все мое безумие. Я не умею вам этого объяснить, но вчера мне казалось, что свет осквернил бы меня, что таким образом я была бы откопана и выброшена в жизнь, как в одну из этих луж, лицом в самую грязь.
Она говорила тихим голосом, как тогда, в том месте, где чувствовалась печать молчания. Каждое слово ее увеличивало его скорбь, каждое было как боль, внедрявшаяся в его боль, увеличивавшая ее и поднимавшая с глубины его существа такие силы, которые в свое время создавали для него самые красивые мгновения жизненной борьбы. Ему показалось, что он слушает ее в уединенной обстановке той памятной ночи, что опять чувствует ее прежнюю душевную силу и свою прежнюю жалость. Слезы, которые стояли в этом голосе, были те самые ее слезы, которые текли внутри него возле бездыханного тела товарища, те самые, которые были для него так сладостны в минуту душевной сухости. Рассеревшееся было волнение опять нарастало внутри него; он чувствовал, что оно переполняет его существо, в нем образовалась настоящая щель, и через нее изливалась из него сокровеннейшая субстанция жизни, будто вся его кровь, кости грудной клетки и самые органы дыхания — все это превратилось в одно текучее вещество, которое уходило из него и направлялось вперед, догоняя тех двух, которые уже скрылись из виду.
— Второй раз я переживаю такую минуту жизни, которая казалась и кажется мне последней. И я не могу умереть, как не могла выдержать положения безмолвной жертвы в присутствии человека, который ничего не знает и не заботится о том, что творится внутри меня. Я не могу умереть, не могу жить и к тому же не знаю, где я. Но где же мне быть еще, как не в том, кого я люблю? Дайте мне сказать эти слова, дайте мне сказать их в первый раз, в последний раз, без надежды, без стыда. Я не знаю сама, каким образом эти слова вырвались из моего сердца. Я вас люблю, я вас люблю.
Она закрыла глаза, как будто от этих слов воспламенились ее ресницы; закрыла глаза, подняла подбородок, подняла кверху свое узкое смуглое лицо, обвязанное вуалью, как повязкой; лицо было как лицо слепой и глухой, лицо существа, замкнувшегося в себе, которое не видит ничего, не слышит и не хочет выпустить того, за что, как когтями, ухватилось всеми силами души, не хочет выпустить, хотя бы это принесло ему смерть.
— Я люблю вас.
Он посмотрел на нее с ужасом, как будто перед ним совершалось какое-то мистическое воплощение; он взглянул и увидел самые слова, которые не звучали как звук, но застыли как изваяние, запечатлелись как печать, сделались лицом человеческим, на которое легла печать вечности. И тут вспомнил, как те же самые слова запечатлелись на другом, единокровном, лице и как случилось это на той же самой дороге среди летнего зноя. «Любишь ты меня? Любишь ты меня? Горишь ли и ты любовью? В тебе не должно остаться ничего, кроме твоей страсти. Забудь, забудь…» И он знал, что теряет теперь, но не боялся того, что его ожидало впереди; в глубине его существа шевелилось предчувствие, которое не могло принять формы; и ему казалось, что если бы он мог остановить его и уяснить себе его, то он имел бы в руках ключ от своей судьбы.
— Что мне ответить? — сказал он; и Вана услышала в его голосе дрожь, которая в ее воображении передалась всей окружавшей пустыне. — Как мне вырвать из сердца то слово, которое я должен бы сказать?
Вторично в ее глазах померк свет, и ежеминутно она могла лишиться чувств и упасть на землю. Все закружилось вокруг нее как омут, в котором тонет человек. Что это за слово, что за слово? То ли самое, которое она решилась произнести? Достаточно было мига самообмана, чтобы сразить ее. Страх счастья был в ней бесконечно сильнее страха мук и смерти. Она ждала, что радость сразит ее как молния. Голос умолк.