Страница 17 из 108
— Тарзис! Тарзис!
«Ардея» продолжала свой полет и проходила уже пятнадцатый круг. Латинец уже готовился вырвать пальму первенства из рук варвара, в смутно видневшейся ему толпе затрепетали ее новые корни племени. Все сердца окрылялись в стремлении поддержать геройский полет. Все запрокинувшиеся уста испускали его имя, как звучащее дыхание, которое могло возбуждать быстроту полета. Они приказывали ему одержать победу.
— Тарзис!
Силой терпения он сдерживал стремительность своего полета, силой возбуждения поддерживал его быстроту, из мгновения во мгновение, то на облаке, то на лазури вырисовывалось его туловище, просунувшееся вперед в своем стремлении утончиться, уменьшить контраст между собой и воздухом, приблизиться по форме к веретену или к дротику. И только самые зоркие или вооруженные стеклами глаза могли заметить его обнаженную голову, с которой ветер сорвал шапку, и сухощавое лицо его, от которого веяло жаром его усилий, как от ребрышек цилиндров мотора отделяется теплота трения, — это лицо, почти всецело созданное из одного стремительного порыва, как будто встречный ветер откинул назад не только волосы со лба, но даже все мускулы с лица.
— Тарзис!
Он парил теперь один. Небо опять обезлюдело. Там и сям опускались на землю аппараты: опускались, как усталые перелетные птицы, падали то на бок, то на клюв, как раненые соколы. По всей местности разливался желтоватый свет, отблеск далекой зрелой ржи. Сосновая ограда блестела, как полированное золото. Вдали горели стены ферм, фасады церквей и вилл, верхушки колоколен и башен. Удлинились тени столбов.
Он парил один; видел перед собой одну только крутившуюся звезду винта; слышал одно только ровное биение мотора, семикратную звучность. Где был его товарищ? Что с ним случилось? Какая причина заставила его спуститься? Он уловил паузу в одном из цилиндров, потом несколько прерывающихся пауз; и сердце у него сжалось, и ему показалось, что у него нет крови, как будто она из его жил перетекла в металлические трубки. Неужели ему изменяла судьба? Он пошел на булинях к одной из вышек, начал напряженно маневрировать, стараясь обогнуть вышку как можно ближе; обогнул предпоследний шест в нескольких вершках от реи, всю свою волю превратил в одно могучее метательное орудие, в один из тех дротиков, которые некогда назывались «цельножелезными», так как все в них было из железа — рукоятка, острие и палка; мысленно провел до уровня земли линию более прямую, чем плотники проводят по доске намеленной веревкой. Когда дух его, опередивший на мгновение его чувства, вернулся обратно в сердце, он мог услышать успокоившимся ухом работу цилиндров, снова зазвучавших ровно, энергичным и точным биением. Инстинктивно, словно поблизости находился его товарищ, он издал голосом особые гортанные звуки, которые на своеобразном жаргоне, усвоенном ими в течение их кочевой жизни и перенятом ими у прирученных животных и у некультурных народов, выражали знак удовлетворения. Он посмеялся сам с собой, представляя себе, как в эту минуту должен был заволноваться огромный кадык на пересохшем горле Джона Гаулэнда. Ему пришел на память странный смех орнитолога — приятеля коршунов, похожий на трещанье колотушки и на голос аистов: «Alis non tarsis». Мысли у него пошли непроизвольные и неоформленные, словно вдруг у него рассеялось внимание, словно события жизни потеряли для него всякую цену. Затем грудь ему пронзило воспоминание об Изабелле: он увидел ее лицо, исполненное грозных чар, глядевшее из-под широких полей шляпы с белыми перьями, с колыхающимися длинными перьями, увидел движение колен под пепельного цвета юбкой, которая с помощью двух складок необъяснимым образом воспроизводила вид двух сложенных крыльев. На него нахлынуло опьянение вместе с злобным чувством. Еще один день ожидания!
И вдруг эта минута слабости прошла; снова сплотилось ядро сил. Снова он почувствовал, что его позвонки слили свою крепость с крепостью машины и что в скелет крыльев, подобный плечу птицы, проникает воздух из его собственных легких. Снова в его теле создалось обманчивое чувство, будто он уже не человек, сидящий на машине, а одно с нею тело и одно равновесие. Непонятной новизной отличались все его движения. Он летел, влекомый радостью. Целое племя жило в нем новой и радостной жизнью.
— «Ардея»! Тарзис!
Он увидел на сигнальном шесте диск — знак своей победы. Услышал, как поднялась волна морская. Взглянул: увидел серую массу толпы с белыми пятнами лиц, с лесом поднятых рук Хотя он летел умеренным летом, чтобы обогнуть шест, ему казалось, будто он поднимается с головокружительной быстротой с целью взлететь на неподвижную вершину. Перегнулся, обогнул, пролетел дальше среди шума торжества, среди взрыва рукоплесканий, белый и легкий, сверкающий медью и сталью, в звенящем трепете, как вестник новой беспредельной жизни.
В то время как победитель, желая довести свою победу до того предела, чтобы мысль о реванше со стороны его соперника стала невозможной, продолжал свой полет, на сигнальном шесте показались два черных треугольника, обозначавших выступление Джулио Камбиазо, и квадрат с белой и красной половинками, обозначавшими состязание на высоту полета.
В толпе все время чувствовалось сильное волнение, какое предшествует обыкновенно буре. Яркую и светлую полосу оставил в душе толпы героический путь того, кто еще раз встал между светом и тенью с целью отнести в неизведанную еще даль свою крылатую весть. Продолжалось тревожное ожидание. Известие о новом испытании явилось великолепным и грозным обещанием, данным в вечерний час. Когда товарищ Паоло Тарзиса сел на «Ардею», все восклицания стихли. Среди безмолвной тишины раздался шум винта.
«Мадурская роза, вновь найденная роза! Сегодня в первый раз я уношу в небо цветок. Где-то теперь маленькая индуска с смуглым лицом? Может быть, она смотрит на меня, может быть, испытывает за меня страх, может быть ее кроткая душа дрожит в своей синей оболочке под цветами шляпы. Какой странный это был визит! Увижу ли я ее, когда спущусь на землю? Встречусь ли с ней впоследствии? Паоло найдет новый предлог, чтобы держать меня подальше… Желтая роза из Мадуры! Я понесу ее в вышину под облака».
Середина неба была темная и образовывала как бы отдельный круг, а само небо имело вид купола, нависшего над ареной амфитеатра на пилястрах и арках. Его поддерживали колоссальные портики из облаков. Таинственный дух оживлял бесформенные фигуры, которые то вытягивались, то нагибались, то опрокидывались назад, как фигуры Ночи и Зари над мавзолеями дома Медичи, как Пророки и Сибиллы на плафонах Сикстинской капеллы. Деревянные сараи со всеми своими игрушечными машинами стушевывались, но крупные предметы и дела еще вырастали вместе с тенями и тревогой толпы, в этот миг статуя Победы на своей римской колонне казалась великой.
«Я понесу ее на высоту, еще не достигнутую ни мной, ни кем другим, под самые облака понесу ее». И «Ардея» двинулась широким кругом возле позеленелой бронзы. Прямолинейное крыло казалось прекрасным, как солнечное крыло, — священный символ египетских храмов. Народ, который привез богиню Победы на повозке и дал ветрам свободно овевать ее дорический пеплум, почуял двойную красоту и возгласил первый слог гимна без музыки. Для него начинался час жестокой радости.
Качаясь на волнах, круг за кругом, поднималась «Ардея» в вышину. Волна за волной, круг за кругом, все тише становился шум машины; с мига на миг терял он все больше свою резкость: он стал как удары трепала в саду, он стал как жужжание пчелиного роя в улье, он стал как шорох полей, навевающий сон, он стал как удаляющееся пение, как пение, которое, удаляясь, изливает бесконечность грусти и желаний; он словно стал лазурным, как сама машина, как сам человек; вот он замер, превратился в ничто; теперь его мог слышать только один человек.
Толпа вся превратилась в слух; с душой, приникшей к самым зрачкам глаз, она сдерживала дыхание. И постепенное ослабевание звука создавало в ней такое глубокое чувство отдаленности, что она начинала испытывать обман зрения. Она уже представляла себе, что тот человек взошел на неисчислимую высоту, что он совершенно отделился от себе подобных, стал одиноким, как никто еще до него не был, стал хрупким, как никто еще до него не был, перешел по ту сторону жизни, как покойник. Ужас перед неведомым проник всем в грудь.