Страница 16 из 108
— «Ардея»!
Паоло Тарзис догонял товарища, пролетал на расстоянии голоса от него, и, попавши в вихрь от его винта, закачался, зашатался, и, свернув в сторону, скользнул с быстротой нетопыря, устремился вниз на манер тетеревятника, взмыл почти отвесно, как утка, дав солнечным лучам скользнуть по крыльям с их сплетениями, обогнул сигнальный шест так близко, что чуть не задел крылом за колыхавшееся на верхушке пламя. Он кинул товарищу сигнальный возглас, к которому оба привыкли во время экскурсий на охоте, на бивуаках. Долетел ли тот до него или нет, он не знал. Может быть, его ответ был заглушен шумом машины?
— «Ардея»!
Толпа повторяла этот крик, все больше и больше опьяняясь очаровательной и грозной игрой, этим состязанием в изяществе и смелости, этими веселыми вызовами, которыми обменивались два воздухоплавателя одинаковой силы. Вот они показались оба в голубом полукруглом заливе между кучами облаков, преследуя друг друга, как пара аистов, парящих в воздухе на своих длинных прямолинейных крыльях перед постройкой своего гнезда; затем затерялись, слившись с белым простором облаков. Тут, возбужденные их примером, кинулись вслед за ними другие, поднялись на воздух, полетели друг за другом. Под всеми навесами зашумело, закрутилось, стенки раздулись от ветра, как жилище Эола. Машины выносились на арену, рвались из мускулистых рук, наконец, подхватываемые могучим винтом, одна за другой пускались завоевывать великолепное небо: одни желтые, как иволги, другие розовые, как фламинго, третьи серые, как цапли. Снимались с места, как лесные птицы, кружили, как хищные, скользили по воздуху, как голенастые. Шумом полета издали напоминали то хлопанье голубей, то звон лебедей, то шквал орла. Все силы мечты вздымались в сердцах земных, взиравших на Вознесение Человека. Великая душа перешагнула через столетие, ускорила течение времени, углубила взор в грядущее, освятила новый век. Небо стало для нее третьим царством, завоеванным не титанической работой земли, но порабощенной искрой разума.
И небо жило тою же жизнью, что и толпа, опьяненное тем же восторгом и радостью, гордостью и ужасом, силой и бесконечностью. То было величественное небо Италии, небо, умеющее в один час показать все вековые варианты художников, расписывавших своды дворцов и купола храмов, умеющее создать и разрушить все образы величия, сочетать сладострастную серебристость Веронезе с каменным ужасом Буонарроти. Облака казались то мертвым зданием, то живой толпой, казались то веществом, выделанным в формы скульптором или гончаром, то хором ангелов, то отродьем чудовищ, то раем, потонувшим в цветах. То они выступали из-за цепи гор, то сливались с формами холмов, то обрывались о верхушки тополей. Подобно пенящейся и бьющей фонтаном воде, они играли на вершине своей переливом света, как существа морские с прозрачным телом и беспокойным духом. Подобный телу Юноны в момент превращения, которое обмануло Ланита, обезумевшего от питья нектара, окрашивались они внезапно кровью; затем так же внезапно покрывались белыми пятнами, похожими на струпья прокаженного. Подобный прозрачной глине под резцом гончара, изваявшего их невидимыми руками, принимали они форму урны; сбоку образовывалась ручка, покорно загибаясь к горлышку, в отверстие виднелась лазурь, и этот кусочек был отличен от всей остальной окружающей лазури. Другие облака воспроизводили другие фигуры, другие творения искусства, другие сказочные формы. Мир сказаний и сновидений заполнял собой пустоту небес, являясь порождением новой мечты и нового сказания.
Тогда увидели, как одна из больших «дедаловых» птиц нырнула к земле, немного приподнялась, в низком полете ударилась о землю и неподвижно легла на сломанном крыле, между тем как другое, нетронутое крыло осталось стоять в воздухе — то был бездыханный труп из планок и снастей, замаранный черным маслом. Воздухоплаватель вскочил на ноги, встряхнулся, посмотрел на свою окровавленную руку и улыбнулся.
Тогда увидели, как другая машина, подобная ночным хищникам, которые, ослепленные дневным светом, налетают на что-нибудь и убиваются до смерти, налетела на ограду, опрокинула часть ее, вызывая при этом громкие крики, опрокинулась, разорвав весь холст, оборвав все свои проволочные нервы, переломав свои кости, безмолвно застывши после грозного шума полета, — немая развалина с еще не остывшим металлическим сердцем. Ужаснувшаяся, но сгорающая любопытством толпа ощупывала труп машины, из-под которой видны были одни только ноги человека, запутавшиеся в проволоке. Но самого человека все-таки вытащили, откопали, поставили на ноги. Он был страшно бледен, зашатался, поник к земле, испустил сквозь зубы судорожный вой, когда чьи-то пальцы стали ощупывать его. У него оказалось раздробленным бедро. Два солдата отнесли его на щите ограды, опрокинутом падением, а он лежал на спине, и глаза его были устремлены на облака. Перед его безнадежным взором пронеслась тень победоносного полета.
Тогда увидели внезапно, как крылья одной машины занялись бесцветным, благодаря дневному свету, огнем, который можно было заметить только по быстро черневшему и исчезавшему холсту, — между тем как скелет из ясеня и бука горел с треском, как виноградная лоза. Пламя разрасталось с быстротой, и из полуоткрытых заслонок вырывались ежеминутно язычки. Как огненная стрела, окутанная горючим веществом, пущенная из баллисты, так ударялась о землю машина и от силы удара далее вошла в землю, от удара разбился резервуар, обливший бензином скелет машины и живого человека. Машина пылала, как брандер, в хвосте, имевшем форму параллелограмма, начинали трещать деревянные части.
И тогда увидели, как живой человек, объятый пламенем, начал кататься по сухой траве с таким диким бешенством, что своим черепом разрывал рыхлую землю. Толпа завыла, охваченная не состраданием к умирающему, но опьянением смертной игры. Другой человек, летавший под самыми облаками, одним смелым поворотом руля как свинец ринулся вниз, как ястреб на добычу; в нескольких футах от земли принял горизонтальный ход и стал следить за мучениями горящего человека, который продолжал кататься по земле; нагнулся, чтобы узнать, кто это; увидел, что тот остановился наконец; тогда он взмыл в воздух, покрылся голубой тенью, засверкал золотом на солнце и продолжал свой полет. До него донесся крик обезумевшей толпы:
— Тарзис! Тарзис!
Катавшийся на земле человек справился с огнем и встал на ноги, весь черный, дымный, маслянистый, с опаленными волосами, с обугленным платьем, с обожженными руками, страшный, но живой, в двухстах метрах от него лежали остатки его машины, от которой сохранился один только мотор, докрасна раскаленный, со скрученными и оторванными трубками. Он посмотрел на свои руки, которыми победил непокорный огонь.
В жестоком бреду налились кровью тысячи-тысячи-тысячи глаз, поднятых к небесной арене. Жестокое наслаждение зрелищем залило трепетные сердца. Под угрозой смерти жизнь закипела с еще большей силой. Человеческие крылья рассекали уже не бесчувственное небо, но океаническую душу, разлившуюся, как приливная волна, до черты самого высокого полета. Порабощенные стихии, покорившиеся силы природы, прижатые к стене божества готовы были каждую минуту восстать и разорвать на куски, уничтожить хрупкого тирана своего, как дрессированные хищные звери, которые бросаются на укротителя, стоит ему только раз моргнуть или отвести от них взгляд. Борьба не прекращалась ни на минуту, опасность была на каждом шагу. Подобно кровожадной Оргии древней Тавриды, неведомое представлялось не сидящим, но стоящим на жертвеннике и требующим человеческих жертв. Последние решались взирать на него мужественным взором, проникая до пределов бездны. Что такое представляли из себя в сравнении с этим цирковые зрелища? Уже не против зверей в тесной арене шел теперь человек, а против смертоносных машин, и ареной ему служили теперь земля, море и небо; и приговор состязания все время выражался благосклонным «pollice verso»[3]. Трагическая тень и трагический свет поочередно затемняли и озаряли кругозор.
3
Пальцы вниз.