Страница 88 из 113
Эти широкие ворота, сквозь которые всходило солнце, не были не замечены людьми. Сквозь них, до дальней дороги, до армейской части, тянулась, продолжаясь, площадь, вокруг которой и стояли дома. Площадь была сенной, и в базарные дни была заполнена подводами. Мальчик часто заставал повозку, въезжавшую со стороны восхода, и сам восход — подъем солнечного диска — одновременно. И картина этой одновременности, этих двух движений начала, чего-то начинающегося вместе, с его природным чутьём соответствия, «подходящности», вызывали у мальчика ликование.
Позже, в войну, сквозь эти ворота шли танки, иногда они мчались и грохотали, шли с востока к фронту, на запад. И опять он радовался соответствию: танков, которые делались в этом городе, где формировался и лучший в стране танковый гвардейский корпус — победы, и солнца — с одной стороны, с востока. Он был рад и горд тем, что ему приходилось смотреть лишь в эти окна: окна других комнат — не его, чужие.
После Победы дома оставались стоять по-прежнему. Больше десятка лет ничего существенно не менялось в квартале.
Мальчик, превратившийся уже в молодого человека, успешно заканчивал вуз, защищал блестящий, едва ли не на уровне диссертации диплом, когда какая-то богатая организация решила построить себе дом. Вставить его как раз в ворота, сквозь которые — для него — всходило солнце и шли на фронт танки. И словно закрыть таким образом тему сигнала, проникновения и движения, замкнуть кольцо.
Он был изумлён, поражён, когда увидел, как роется котлован для фундамента, подвозятся доски и кирпич; когда узнал и осознал, что на месте «его» ворот возводится и будет стоять дом для неизвестных ему людей. Естественно, он принял это на свой счёт. Так же естественно и то, что ни о какой его «мальчишеской» обиде не могло быть и речи. Во-вторых, он был уже не «мальчик», а во-первых, с его пониманием, с его феноменальным умением фиксировать события и укладывать их одно к другому плотно, без зазора — словно он сам был невольным каменщиком своей судьбы — и так, что получала вес и плоть его собственная жизнь, он был просто благодарен тому, что столь зримо, вещественно, доказательно, без видимого участия его воли замыкается этап его жизни — детство и юность, — что ему этот этап замыкают. Ещё более полную, горячую благодарность он испытал, когда узнал у прораба, что строится дом на средства и для работников управления лесного хозяйства. Это было тысячу раз правильно и единственно возможно — богатством края был лес, и самой неисчерпаемой, исконной, характерной природой был тайга, как бы сама собой подразумевавшая и толкавшая человека на строительство Дома, и сама же предлагавшая для этого материал.
Думая над строительством растущего на глазах дома, на растущие вокруг него и вместе с ним строительные леса, и размышляя о том, что за дом это будет, он ещё раз изумился и наполнился благодарностью, когда понял, что место для дома давно уже предопределено, причём очень жёстко и строго, границами соседних домов, между которыми он и должен быть встроен, втиснут. Ещё, и более всего, он поразился тем, что дом будет стоять на месте ветра — будто, глядя иначе, самим ветром и принесённый, — ветра, которому на его памяти, с детства, от роду, как и этому возводимому дому, пространство «жизни» было предопределено границами — стенами уже существовавших зданий.
Дом строился, и этаж за этажом, он свыкался с ним, как и со своей работой, которой занялся после защиты диплома. Когда строительство было завершено, и дом, выйдя во всех смыслах из лесов, поднялся на этаж выше своих соседей, стал единственным в квартале пятиэтажным, он сказал себе: «Да, так и должно было случиться». Когда начали вселяться жильцы, он некоторое время присматривался к ним с интересом, но их было сразу, скопом слишком много, и он постепенно успокоился.
Там, где новый дом соединялся с краем того, в противоположном конце которого он жил, сделали арку — небольшой тёмный низкий туннель. Иногда, по утрам, он видел кусочек солнечного луча на стене в глубине туннеля и говорил себе: «Да-да, именно так и должно быть теперь». Когда же он узнал, что в специальном — не для квартир — помещении первого этажа организуется детский сад, и увидел, как мгновенно перед новым домом выросла игровая площадка с верандами и огромными красно-белыми грибами над песочницами — на случай дождя и для «красоты» и «оживления», а может быть, и для того, чтобы напоминать жильцам о лесе, из которого, буквально, и вышел их дом — он улыбнулся и сказал себе: «Конечно, это, конечно, это...».
Спустя годы умерли и съехали соседи, и вся квартира досталась ему и его матери. И это, разумеется, не прошло для него незамеченным, это стало очередным подтверждением впервые посетившей его в отрочестве уверенности, что жить им здесь, и только здесь; и больше — что жить здесь именно ему.
Спустя ещё несколько лет, когда в его волосах начала пробиваться седина, тяжело заболела и слегла его мать. К этому времени, перенеся работу, которой кормился, на дом, освободившись от остального или, скорее наоборот, отдавшись целиком во власть возложенной на него заботы, он занимался исключительно своим: больной матерью и жизнью квартиры — наращиванием этой овеществлённой, заведомо надёжной и долговечной жизни. Именно в это время он прочёл в одной из книг громадной, доставшейся ему в наследство и приумноженной им самим библиотеки о том, что в Древнем Китае люди хоронили своих умерших предков и других родственников прямо у себя в доме, под полом, в земле. Он был изумлён: такой способ расположения в мире, когда прямо под тобой не только твоя земля, но и твои предки, те, кто дали тебе, будто бы без твоего спроса и ведома, жизнь, подарили её, и этот «непрошеный подарок» оказался самым чудесным и дорогим; когда ты находишься прямо над ними, буквально десятикратно на своей почве, и когда прямо над тобой — прозрачные и бесплотные, в противовес земле, воздух и небо, — такой способ существования показался ему в высшей степени верным. При таком способе были немыслимы многоэтажные дома. Подтверждалось то, что он так остро ощущал всю жизнь, получало оправдание и «одобрение» то, что он жил на первом этаже и не мыслил себе другой жизни, и то, что окна его комнаты выходили на Восток, и он не мыслил для себя других окон. Но затем он был удивлён, что часть, вроде бы совершенно чуждой, давно отсветившей с Востока культуры, оказалась ему родной. Моментально он объяснил себе всё числом кровей, текущих смешанными в его жилах, и поговоркой из общего и родного языка, доставшегося ему от родителей, второй из которых угасал у него на руках в своем доме, — поговоркой: «Крайности сходятся».
В эти годы из-за больной матери он часто не спал до глубокой ночи, иногда до утра. Сделав всё, что требовалось, он выходил на кухню или в комнату, которая была его детской, всегда была его «углом». Он естественно, не думая ни о чем, как бывает после выполненной работы или обязанности, подходил к окну, смотрел за стекло, в темноту, в ночное — иногда звёздное — небо, просто стоял. Нельзя сказать, что он отдыхал — он был наедине и в полном слиянии с самим собой, он словно говорил со своей заботой, словно понимал, что она исполняется как должно, в полную меру, словно докладывал тёмным небесам о выполнении и неустанном, преданном, благодарном несении этой заботы.
Так он стоял перед «лицом» отражения своего лица в окне и уже некоторое время замечал, что что-то настораживает его, что-то нашёптывается, что-то, должное быть замеченным, не замечается. Он стал думать над этим днями, но потом, догадавшись и осознав, что это тревожит его ночью, стал думать ночью и затем — прямо перед окном. Потом он перешел к простому вглядыванию за окно, в ночь, и вскоре обнаружил: что-то, что обращало на себя внимание, что призывало себя заметить, — это тоже окна, собственно окна: в четвёртом этаже встроенного дома. Когда одно, когда два, когда три светящихся ночь напролёт окна. Мгновенно он отметил, что окна эти находятся ближе других к тому месту, где в его военном детстве хлопал на ветру отставший кусок кровли. Это открытие заставило его сердце биться живее. Он уже не находил покоя и ждал следующей ночи, чтобы удостовериться, что окна и следующую ночь будут гореть, единственные во всём доме, во всей видимой части квартала, и что будут гореть они действительно до глубокой ночи, по крайней мере до двух-трёх-четырёх часов. Он уже страшился, что окна не зажгутся, но они вспыхивали из раза в раз, точно держа обещание. Теперь ему — такому, каким он был — уже требовался большой срок, и он наблюдал месяцы, год, полтора. Потом он уже просто знал, что окна горят и что ему придется подойти, подняться и позвонить в ту квартиру — коли она, без всякого труда и усилий, стала частью его заботы, вошла в его квартиру и жизнь одним своим светом.