Страница 58 из 113
Церковь от дома недалеко, хорошо, что сегодня будний день, до ближайшего праздника — Воздвижения Креста Господня — ещё больше недели, главное, чтобы батюшка был на месте, но по телефону этого не узнаешь. Он выходит из дома и неторопливо, пешком, идёт по направлению к храму. Сентябрь стоит солнечный, безветренный, можно долго перечислять цвета, в которые окрашены деревья, но он не замечает эту рыже-золотистую, пурпурно-багряную, оранжево-палевую роскошь. Одинокая утренняя улица, он неторопливо идёт по направлению к храму, чувствуя, как за спиной смыкаются рамки сюжета. Удивительно, но левая сторона груди перестала болеть, с той минуты, как вернулся из Москвы — ни одного приступа, неужели это навсегда? Одинокая продавщица в грязно-белом халате восседает за весами на ящиках с нераспроданными помидорами. Тип-топ, прямо в лоб, привычная подпитка собственного мозга. До храма остаётся немного, надо лишь перейти шоссе да миновать небольшой скверик, за которым уже синеет купол церкви с вызолоченным крестом. Под куполом, в тёмном и неясном проёме, угадываются колокола, замолкшие, может быть, что и навсегда. Он переходит шоссе, минует сквер, подходит к арочному входу в церковной ограде, трижды крестится на лик Спасителя и входит в ворота. Всё те же нищие и убогие, что и обычно, сидят на нескольких деревянных скамейках и ждут, когда им подадут во имя Господне. Достаёт кошелёк, раздаёт то, что может, и идёт покупать свечи. Обычно берёт по пятьдесят копеек, три длинных, коричневатых свечки, колокольня нависает над ним, если задрать голову, то можно увидеть синий купол с вызолоченным крестом, но он просто покупает свечки, вновь крестится, уже у входа в храм, и быстро поднимается по ступенькам.
Служба в разгаре. Если бы не только верил, но и жил по вере, то пришёл бы рано, к исповеди, и был бы сейчас иным, и мог бы стоять в ряду этих стариков и старушек, этих пожилых и не очень пожилых, этих среднего возраста и достаточно молодых с полным правом, но не встал, не пошёл, так что остаётся одно: передать свечи к распятию и послушно стоять в толпе, слушая, как хор поёт очередной канон.
— Всё помышление моё и душу мою к тебе возложих, хранителю мой; ты от всякия мя напасти вражия избави... — Царские врата открыты, но не в них, ни у алтаря он не видит отца Иоанна. Может, его сегодня просто нет в храме и он пришёл зря? Службе идти ещё около часа, хотя он может и ошибаться, не очень-то большой знаток правил богослужения. Впереди мелькает фигура церковного старосты — крепкого мужчины с большой, окладистой бородой. Лик Спасителя с алтаря пристально смотрит ему в глаза. Становится неуютно, становится не по себе. — Враг попирает мя и озлобляет, останови мене погибающа... — Из царских врат выходит отец Владимир, его он знает благодаря отцу Иоанну. Вышел, перекрестил всех, сейчас обратится к пастве. — Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... — Глаза Спасителя всё так же пристально смотрят на него. — Аминь. Слава Тебе, Боже Наш, Слава Тебе!
Он дожидается конца службы, вместе со всеми выходит из храма. Старики и старушки, пожилые и не очень пожилые, среднего возраста и достаточно молодые спокойно и неторопливо идут к выходу, а он садится на кучу строительного тёса, лежащего на церковном дворе ещё с весны, видимо, пока так и не успели пустить в дело, или же остатки, то, что не пригодилось при летнем ремонте, когда подкрашивали купол, подмазывали стены, вновь вызолачивали крест.
По ступеням, шурша рясой и о чём-то разговаривая с дьяконом, спускается отец Владимир. Он встаёт и делает несколько шагов навстречу, ожидая, пока его заметят. Заметил, привычно улыбнулся, вспыхнула и погасла на солнце одинокая золотая коронка.
— Здравствуйте, батюшка, — говорит он священнику, — а отец Иоанн где?
— Домой на пару недель уехал, — отвечает, глядя ему прямо в глаза, отец Владимир. — А что, может, я его могу заменить?
— Нет, батюшка. — А потом добавляет: — Служба сегодня была хорошая, спасибо вам!
— Это Господу спасибо, — спокойно отвечает отец Владимир и на ходу благословляет его: — Идите с Богом, сын мой!
(«Вот так, — думает он, — вот и ещё одна ниточка оборвна. Я думал, что расскажу всё и спрошу, что мне делать. Но отец Иоанн уехал домой. На пару недель. Он уехал домой на пару недель, а я хотел встать на колени, припасть губами к его загорелой — отчего всегда это именно так? — руке и сказать, что я полон сомнений и мне тяжело жить. Говоря же проще, что я затрахался. Да, сказал бы я, обращаясь к батюшке, я верю, отец мой, но я не могу заставить себя думать только о Боге и уповать лишь на него, вера моя несовершенна и мне тяжело жить... Вот только отчего? Впору задуматься над всем этим ещё раз, но уже просто не хочется... — Гордыня, — мог бы ответить мне отец Иоанн, и ещё бы он добавил, что надо стремиться к совершенству, то есть надо любить, Но я-то не люблю, я ненавижу, и мне было бы нечего ответить...», — думает он, идя через церковный двор и пытаясь понять, стало ли ему легче. Без абзаца. Может быть. Наверное. Чуть полегче. Чуть-чуть. А может, и нет. Ничуть не легче. Тип-топ, прямо в лоб. Ему стало/не стало полегче/не легче. Но он всё равно может идти домой, ведь роман подходит к концу. Далее следуют освоз и освод, то есть общество спасения на водах. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, не так ли, обращается он к ближайшему нищему, сидящему у храма. Тот ничего не отвечает и лишь смотрит на него равнодушными и холодными глазами. В церковный двор заезжает автокатафалк, кого-то привезли отпевать. Чья-то душа простилась с телом, и вот сейчас отец Владимир совершит последнюю службу. — Ещё молимся о успокоении души усопшего раба Божия (имярек), и о еже проститися ему всякому прегрешению, вольному же и невольному... — Он тоже имярек, так, частное лицо, вот уже полдня толкущееся на церковном подворье. Пора и честь знать, раздать оставшуюся мелочь и идти восвояси. С Богом, как сказал ему отец Владимир.
Храм остаётся за спиной, он вновь минует скверик и пересекает шоссе. Сделал всё, что мог, до последней минуты пытался хоть что-то предпринять. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Если идти быстрым шагом, то дома будет минут через десять. Отец Иоанн тоже уехал домой, на пару недель. Большая рыжая кошка лениво перебежала тротуар. Вспомнился московский приятель, специалист по Джону Каблукову. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. Лесная дорога подошла к концу, вот и последние деревья остались за спиной. «Интересно, — думает он, — что было бы, если бы я всё-таки убил её? Нэля, — думает он, — что было бы, если бы я убил тебя?» Нэля не отвечает, она ждёт возвращения сына из школы и даже не вспоминает о том, что они когда-то были знакомы. А если и вспоминает, то это ещё ничего не значит, все мы чего-то и как-то вспоминаем, сень-тень, тень-сень, пересвист птиц за далёким крымским домиком. Он провожает кошку глазами и убыстряет шаги. Возле утренней продавщицы толпится народ, почти все помидоры распроданы. Ни одной рифмы нет в голове, разве что Маринка-малинка, но это уже было. Было, но прошло, он не думает об этом, он просто повторяет, автоматически, как заклинание. И не надо думать, что если бы он встретился с отцом Иоанном, то рассказал бы всё. История должна быть неполной, затерялись бы многие страницы и целые главы. Например, Маринка-малинка. Ему никогда больше не увидеть её, не побывать ни в Бостоне, ни в Брисбене. Они с Сашей спустятся к воде и вспомнят, что да, был у них такой знакомый. Он ещё в Москве к нам заходил, перед самым отъездом, скажет Марина, даже не поворачиваясь к Александру Борисовичу. Скажет спиной. Как бы скажет как бы спиной. Тип-хлоп. Вот уже виден фасад собственного дома, можно замедлить шаги и отдышаться.
У подъезда его ждёт жена. Он не удивляется этому, просто смотрит на неё и говорит: — Привет. — Чем-то надо заполнить оставшееся время. Жена похорошела за те месяцы, что они не виделись. — Ты получила мою телеграмму? — спрашивает, вспоминая, что отправил её из Ялты. — Да, — отвечает жена, ты, как всегда, чудак на букву «м». — Он даже не смеётся, они поднимаются по лестнице, он открывает дверь и пропускает жену вперёд. — Чем обязан? — спрашивает он.