Страница 57 из 113
— Погуляем? — предложила после чая Марина, — у нас тут неподалёку хороший лесопарк, можно побродить.
— Заодно и меня проводите, — благодарным тоном хорошо отобедавшего гостя.
— Без меня, — произносит Саша, — мне тут надо в одно место прошвырнуться, ты уж прости.
Он простил Сашу и даже крепко обнялся с ним напоследок. Прощай, Александр Борисович, может, ещё встретимся. В Бостоне, Брисбене и прочих «Б»-топонимах. Бирмингеме, к примеру. А ещё в Барселоне, Бордо, Бахавалпуре, Болонье, Буэнос-Айресе. Лучше всего в Буэнос-Айресе, потому что вот этого уж точно никогда не будет.
— Ты не очень спешишь? — спрашивает Марина, закрывая за мужем дверь.
— Нет, — с оптимистическими нотками в голосе отвечает он и предлагает прямо сейчас идти в местный лесопарк, видимо, понимая, куда может завести не его фантазия.
— Только надо Машке позвонить, сказать, что мы ушли, — проговорила Марина и пошла звонить.
Лесопарк был скучным, пыльным и очень городским. Деревянные болваны, стоящие по обочинам дорожек, должны были, по всей видимости, изображать героев русских сказок. Множество спущенных с поводков собак, старающихся оправиться им прямо под ноги. Только не надо думать, что они шли молча, нет, разговор был достаточно оживлённым, но содержание его пусть каждый представит себе сам. Полчаса такого гуляния оказалось за глаза, аура лопнула и исчезла окончательно. — Если хочешь, можешь не провожать, — сказал он Марине, — До метро провожу, — слабо возразила она.
Он не стал кокетничать и согласился. Осталось дождаться троллейбуса.
(Это просто невыносимо, когда приходится разрушать иллюзии. Повторим, но чего-чего, а такого поворота событий он не ожидал. Не знаю, на что он надеялся, может, рассчитывал, что Марина плюнет на всё и, вслед за Машкой, повиснет у него на шее? Довольно наивно, если рассматривать ситуацию такой, как она есть. Впрочем, можно считать, что для него это была последняя возможность, та зацепка за жизнь, которая делает любого из нас человеком во плоти и крови, то есть существом надеющимся. Он надеялся, что что-то может произойти, он хотел этой встречи, он ждал её с радостью. Проза становится анемичной и бесцветной, ни орхидей, ни анемонов он так и не смог купить. Сейчас подойдёт троллейбус, они сядут в него и поедут. Странно, но почти никогда не оставался с Мариной наедине. А если и оставался, то эти моменты можно пересчитать по пальцам одной руки. Загибаем первый: в море. Загибаем второй: тоже в море. Загибаем третий: утром, после возвращения из бухты. Загибаем четвёртый: когда она захотела в туалет почти на вершине Ай-Петринской яйлы в ресторане «Кара-голь». Загибаем пятый и последний (поросший волосами мизинец с обстриженным, но не подпиленным ногтем): как это ни странно, сейчас, в троллейбусе, полном мрачного, послерабочего люда, спешащего, как и он, в метро. Толпа прижимает Марину к нему, но это ничего не означает. Любви не вышло, как сказал он ей ещё там, в Крыму. Или захотел сказать, что, впрочем, одно и то же.)
Они выходят из троллейбуса, метро рядом, рукой подать. Две минуты на расставание. Вот только отчего-то не хочется. Ей, по всей видимости, тоже, и они начинают прогуливаться взад-вперёд у заторенных дверей, ведущих на станцию «Каширская» Московского метрополитена им. В. И. Ленина, ранее им. Л. М. Кагановича. Сколько ни прогуливайся, расставаться всё равно придётся. Вот сейчас, буквально через несколько секунд. Она обнимает его, а он поцелует её и скажет: — Всё, дружок, до свидания!
— Всё, дружок, до свидания, — говорит он, смотря в её серые, какой-то странной, неправильной формы глаза. — Привет своим, не поминайте лихом! — Поворачивается и ввинчивается в затор. Штопор со скрипом входит в крепкую старую пробку, даже не раскрошившуюся от времени. Перед ним на эскалатор проходит женщина, удивительно похожая на его лечащего врача-нарколога Ирину Александровну Полуэктову. На когда-то лечащего врача. Слава Богу, что это не она, ещё не хватало именно сейчас общаться с ней и говорить, что он молодец и что у него всё хорошо. Марина, наверное, уже в троллейбусе, интересно, напишут ли они ему, хотя скорее всего, что нет — побоятся. Не дай Бог, если у него будут неприятности, у него их ведь и так всегда хватает. Опять возвращается лихорадка, только радости в ней маловато. Чего не успел, так это рассказать Марине свою жизнь, а ему этого так хотелось. И ещё — он ни разу не читал ей стихов, хотя вот это уж точно было бы жлобством. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но... Неважно, лучше всё равно не сказать и лучше даже не пытаться. Он обессилел, он чувствует, что скоро из него вытекут остатки крови. Подходит поезд, он садится в вагон и повисает на поручнях. Дышат в лицо и затылок, трут, тискают, обжимают со всех сторон. Марина уже дома, моет посуду, ждёт прихода Саши. — Зачем он приходил? — спросит вернувшийся Александр Борисович. —А ты не понял? — Неужели КГБ? — Дурак, — скажет ему Марина, — до такого только ты додуматься можешь. — Да, — скажет Саша, — с головой у меня в последнее время явно неважно. — Ничего, — ответит Марина, — скоро это кончится. — Хорошо бы, — вздохнёт Александр Борисович и подойдёт к телефону звонить о продаже собственных «Жигулей». Не бросать же их просто так!
(Он опять оказался в центре, но суть не в этом. Просто надо было где-то оказаться, вот он и оказался в районе Красной площади, хотя мог бы и в любом другом. У бездомных — и это совершенно естественно — нет дома. У Мавзолея сменялся караул, он подумал, что никогда в жизни не был в Мавзолее, и единственная мумия, которую он видел, была мумия египетского мальчика из восточной коллекции Эрмитажа. Но суть опять же не в этом, просто надо заполнить оставшееся до конца главы пространство. Тип-топ, прямо в лоб, Марина, я так ничего и не сказал тебе. А хотел многое и — кто знает? — могла бы начаться совсем другая жизнь. Другая жизнь частного лица. Но этого не будет, билеты на самолёт у вас в кармане. У меня тоже, думает он, опять пропуская все кавычки и дефисы. Только совсем в другое место. Красная площадь наводит на него уныние, и он отправляется к приятелю.)
Вольготно располагается всё в том же вольготном кресле. Одна из кошек вскакивает на колени, две другие устраиваются на подлокотниках. Приятеля нет, он сидит в читальном зале Государственной библиотеки имени всё того же В. И. Ленина и изучает материалы, связанные с нереализованным замыслом романа о Джоне Каблукове. Его зовут Джон, а фамилия у него Каблукофф. — Может, всё-таки Каблуков? — Да, вы правы, Каблукофф, с двумя «ф» на конце. — Ничего не понимаю, — говорит сам себе приятель.
Он отгоняет кошек и подходит к окну. Стемнело, наступил вечер. Чего не хватает, так это печального клина журавлей, мерно помахивающих крыльями. Зовите меня Онремонвар. Пхыр-пхыр, восемь дыр. Диких, горных голубей в Москве никогда не было. Он смотрит на заходящее солнце, отчего-то берётся тремя верхними пальцами правой руки за нательный крестик (точнее, как бы берёт его в щепоть) и шепчет в окно: — Снятый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный (такова православная орфография), помилуй нас! — И так три раза. Солнце молчаливо уходит за горизонт, что и является естественным завершением абзаца.
Своего духовника он не видел с мая, с Пасхи, с того предпраздничного дня, когда исповедовался и причащался в последний раз. Отец Иоанн, ласково говоря — батюшка. Он его и крестил год назад, холодным, ветреным, апрельским днём. Долго собирался, но решиться всё не мог, что-то не пускало, останавливало каждый раз, как доходил до порога храма. Но свершилось, давно, больше года назад. Несколько раз потом, после службы, обязательно подходил к отцу Иоанну, так и стал тот его духовником. Из Москвы вернулся разбитым и несчастным, ночью долго не мог уснуть, всё лежал и думал, стоило ли ему именно так прощаться с ребятами: случайно, почти мимолётно. Впрочем, сделанного не воротишь, лесная дорога подходит к концу, уже виден просвет сквозь деревья, а идти обратно — нет, это просто немыслимо, слишком долгое время он уже пробыл в пути.