Страница 40 из 96
— У нас еще мало ритуалов, мало торжеств в жизни. В старое время, помимо рождества и пасхи, были троицын день, масленица, у каждого села, свой престольный праздник…
Иван Мыш Без Мягкого Знака до сих пор, как и Федор, ходил в замызганной шинелишке, в другом его никто и не видел. А сегодня он вытянул из недр своего объемистого чемодана пальто коричневой кожи — пространство на пять шагов в окружности заполнено солидным скрипом. Сам Иван, казалось, вырос на целую голову, глядит на всех сверху вниз с добродушной снисходительностью Гуливера. И даже Лева Православный над ним не подшучивает — славословит троицын день и масленицу.
Растревожена Москва. Тесны улицы. Под гром радио, в переплетении разноголосых песен медленно текут бесконечные людские реки — величавое человечье половодье, — только в праздники понимаешь, какой громадный и вместительный этот город.
А радио оглушающе кричит лозунги, а воздух заполнен ревом; проносящихся самолетов, и флаги, флаги, флаги, и портреты, портреты, портреты… Чаще всего человек с усами, при погонах, при орденах — генералиссимус Сталин. Радио и песни славят его имя, самолеты в воздухе строятся в ряды, выписывая в небе шесть букв — СТАЛИН, миллионные тесные лавины по улицам плывут туда, где он стоит. Со всех концов громадного города, через весь город, поток за потоком, застревая, в тесноте, выжидая, двигаются и двигаются всё ближе и ближе к площади. И по радио, и из уст в уста возбужденно передается: «Он там, он не ушел, он все еще стоит…» Его можно видеть только по большим праздникам, в остальные дни он недоступен.
Федор привык все хорошее связывать с его именем. Он, как и другие, жадно прислушивался к голосам из репродукторов: стоит на трибуне или ушел, выпадет удача увидеть его или нет? Он стоит, он пока не ушел…
Не особенно многолюдная колонна Художественного института, стиснутая другими колоннами, влилась в Манежную площадь. Земля, заполненная людскими головами, напряженно кипит, шевелится. Поток пробивается навстречу музыке и несмолкающим раскатам «ура». В серое дышащее осенней сыростью небо устремлены массивные башни, растущие из кирпичных кремлевских стен. Море голов с флагами, портретами, плакатами, диаграммами обтекает потемневшее от времени здание Исторического музея.
— А нам, кажется, повезло, — произносит Вячеслав Чернышев, — пройдем близко от трибун.
— Ура-а!!! — взрывается впереди, совсем рядом.
Из поросли красных флагов, беспокойно качающихся диаграмм и портретов растет вверх многоголовый храм Василия Блаженного.
Федора несет вперед. Он никого не видит, но уже машет руками, кричит «ура», кричит самозабвенно, радостно.
— Ура-а великому Сталину! Великому Сталину — ура-а!
Он все еще там, он все еще стоит…
— Ура-а! Великому Сталину! Великому Сталину — ура-а!
Вокруг возбуждение, неистовость, торжество, а Мавзолей прост, естествен, скромен, словно гранит перенял характер того человека, чье тело покоится под его сводами.
Знакомые по портретам лица… А в самом центре — он! Он никуда не ушел, он стоит, за одно это бушующее море людей внизу благодарно ему, ликующий вопль вздымается к небу.
Этот человек был сейчас одет в свою знаменитую солдатскую шинель, без орденов, без украшений — солдатская шинель с погонами генералиссимуса. Его обычно представляешь высоким, плечистым, а он низкоросл. Со старческим дружелюбием он подымает руку. Ответный гул раздвигает небо…
И тут случилось не предусмотренное распорядком… Толстая женщина в зеленом пальто и вишневой шляпке вырвалась из колонны навстречу трибуне, с силой отбросила солдата — одного из тех, что стояли в монументальной неподвижности, оцепляя бушующий людской океан. Вишневая шляпка упала на камни, женщина, простоволосая, потрясая руками, кричала:
— Я вижу Сталина! Я вижу его! Да здравствует любимый Сталин! Да здравствует родной наш!..
И Сталин опять с тем же вялым старческим дружелюбием поднял руку.
Через несколько шагов все кончилось. Колонны еще сохраняли свою форму до храма Василия Блаженного, но, не доходя до набережной, стали ломаться, путаться, рассасываться…
Они не спеша шли вдоль набережной — Федор, Вячеслав, Православный. Мыш нес большой портрет и плакался, что на него одного свалили, что ему с этим тяжелым портретом придется тащиться пешком по забитой колоннами демонстрантов Москве… Наконец он отстал…
Шли молча. Как Федор, так и остальные еще не пришли в себя от восторженного бунтовства демонстрантов, от впечатления, оставленного невысоким человеком в шинели, подымавшим на уровень фуражки старчески немощную руку.
Вспомнились истории, связанные с именем этого человека.
Неподалеку от Киева полк, где служил Федор, поддерживал танковое подразделение. Танкистам был отдан приказ идти на прорыв. Но впереди минные поля, противотанковый ров и надолбы. Прорыв явно обречен на провал — это знали все, знали и сами танкисты. Командир их подразделения на обсуждении в штабе уперся; «Бессмысленный риск, на ненужную смерть не поведу! Можете расстрелять меня!..» И расстреляли бы, если бы был обычным командиром без особых заслуг, — приказ есть приказ, в армии его не обсуждают. Но танкистами командовал Герой Советского Союза, подвиги которого славословили все газеты, командующий фронтом считался его личным другом, имя его было известно в правительственных кругах, трудно на такого прикрикнуть: «Не рассуждать! Исполняйте приказ!»
И подмял его начальник штаба полка, не прославленный, не обласканный наградами, обычный службист, каких много. Он встал перед строем танкистов и сказал:
— Танкисты! Приказ о наступлении подписан Сталиным! Да, впереди опасность, да, впереди смерть, но этого требует Сталин! Мы решили — поведут танки только добровольцы. Кто боится, пусть выйдет из строя!
Никто не вышел.
И танкисты написали мелом на своих танках: «За Сталина!» Их упрямый командир занял место в головной машине.
В живых остался один экипаж.
Полусгоревший труп командира танкового подразделения хоронили с воинскими почестями, говорили речи, салютовали из винтовок и автоматов. Он умер героем.
И на этих торжественных похоронах Федор вместе со всеми ощущал уничижительное уважение — как, должно быть, велик человек, за которого люди так спокойно идут на смерть, как он недосягаемо велик! Он, Федор, не погиб, ничего не смог сделать, чтоб доказать преданность, а вот теперь человек в солдатской шинели с погонами генералиссимуса всепрощающе приветствовал его своей старческой рукой. И Федор кричал: «Ура!» И он в эти минуты испытывал какое-то духовное родство со всеми — все разделяют его любовь, все живут, и думают, как он. Он не одиночка, он — частица всех, он могуществен!
— Ур-pa-a! Да здравствует!
И низкорослый старичок подымает к военной фуражке руку…
Теперь же Федор чувствовал себя опустошенным, и где-то в глубине души неудовлетворенным. После восторга, какой он пережил, нужно брать крепости, бросаться в атаку. А он идет но набережной, гудят ноги, озабочен, как попасть в общежитие, к своей койке.
Первым оборвал молчание Лева Православный.
— Старик, — обратился он к Вячеславу, — кажется, в наши дни рождается новая религия…
— Я лично не хочу плюнуть в физиономию нашему времени.
— А я разве хочу? — ощетинился Православный. — Но, старик, факты за меня!
— Факты? Какие?
— Ты слышал, как кричали, как приветствовали?
— Слышал.
— И сам кричал?
— Ну кричал.
— А кого приветствовали? Человека?
— Да, человека, вождя, героя, но не бога.
— Быть может, быть может, старик. Сейчас — да, он герой, он вождь, он человек. Но и Магомет был человеком… Пройдут года, десятилетия, и забудется, что он ел такой же хлеб, какой мы едим, так же по-человечески мог мерзнуть от холода. Суетная бытовщина забудется, старик, останется только вера, одна вера, голый идеал. Наши потомки приобретут Магомета.
Вячеслав Чернышев, похлопывая снятыми перчатками по карману пальто, шагал тяжело, вперевалку, — он тоже устал.