Страница 158 из 164
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ…
БАЗАЕВ…
Убитые уже не могут ни любить, ни ненавидеть. Но живые хранят их имена. Для того, наверное, чтоб самим ненавидеть убийство и убийц.
Бывшие школьники отводили глаза…
Натка качнулась:
— Я пошла…
Негнущаяся, с усилием переставляя ноги, она прошла мимо обелиска к обрыву.
Долго было слышно, как осыпается земля под ее ногами.
Ночь уже не напирала с прежней тугой упругостью. Призрачная синева проступала в небе, и редкие звезды отливали предутренним серебром.
Физик Решников и математик Иннокентий Сергеевич жили в одном доме. Они подошли к подъезду и неожиданно вспомнили:
— Э-э! Какое сегодня число?
— А ведь да! Двадцать второе июня…
— Тридцать один год…
— Пошли, — сказал Решников, — у меня есть бутылка коньяку.
Они поднялись на пятый этаж, тихонько открыли дверь, забрались в кухню. Решников поставил на стол бутылку.
— Уже светает.
— Как раз в это время…
В это время, на рассвете, тридцать один год назад начали падать первые бомбы, и двое пареньков в разных концах страны, только что отпраздновавшие каждый в своей школе выпуск-ной вечер, оправились в военкоматы.
За окном синело. За узким кухонным столиком перед початою бутылкой два бывших солдата.
— Ты можешь представить нынешних ребят в занесенных снегом окопах где-нибудь под Ельней?
— Или у нас под Ленинградом, где мы жрали мерзлые почки с берез?
— В каких костюмах они сегодня были, в каких галстуках!
— Учти, каждый при часах, а первые часы я купил, проработав два года учителем.
— И все-таки в счастливое время они живут.
— Неудивительно, как сказала эта Нина Семеновна, добры от природы. Должны быть добрее нас.
— Ну, сия гипотеза еще нуждается в проверке… На посошок, Иннокентий?
— Выпьем за то, чтоб они не мерзли в окопах.
А в том же доме, этажом ниже, в своей одинокой тесной комнате не спала, плакала в подушку Зоя Владимировна, старая учительница, начавшая свое преподавание еще с ликбеза.
Нина Семеновна, сегодня неожиданно тоже ставшая старой учительницей, изнемогала от материнской нежности и тревоги: «Какие взрослые у меня ученики! Что их ждет? Кто кем станет? Кем Юлечка? Кем Гена?»
Она жила в новом квартале, на окраине, не спеша шла сейчас пустыми улицами, через просторные пустые площади, и маленький город, где родственно знаком был каждый тупичок, каждый перекресток и каждый уголок, выглядел сейчас, в мутно-синих сумерках, величественным и таинственным.
Перед подъемом к набережному скверику она неожиданно увидела своих учеников. Они спускались по широкой лестнице — Сократ Онучин с гитарой, встрепанный, как всегда, нахохлен-ный Игорь Проухов, задумчивая, клонящая вниз гладко расчесанную голову Юлечка Студёнцева, и Вера Жерих, увалисто-широкая, покойно-сосредоточенная. Тесной кучкой, молчаливые, заметно уставшие, пережившие свой праздник. Похоже, они уже несут сейчас недетские мысли.
Старая присказка: жизнь прожить — не поле перейти. Не первые ли самостоятельные шаги через жизнь — самые первые! — она сейчас наблюдает? Далеко ли каждый из них уйдет? Кем станет Юлечка?..
Ребята прошли, не заметив Нину Семеновну.
Они проходили мимо школы.
В необмытой от сумерек рассветной голубизне школа вознесла и развернула все свои четыре этажа размашисто-широких, маслянисто-темных окон. Непривычно замкнутая, странно мертвая, родная и чужая одновременно. Скоро взойдет солнце, и нефтянисто отсвечивающие окна буйно заплавятся все четыре этажа. Должно быть, это мощное и красивое зрелище.
Запрокинув голову, бывшие десятиклассники разглядывали свою школу в непривычный час, в непривычном обличье. Каждый мысленно проникал сквозь глухие, налитые жирным мраком окна в знакомые коридоры, в знакомые классы.
Вера Жерих шумно и тяжко вздохнула. Юлечка Студёнцева тихо сказала:
— Здесь было все так понятно.
Долго никто не отзывался, наконец Игорь произнес:
— Мы научимся жить, Юлька.
Вера снова шумно вздохнула.
А на реке по смолисто загустевшей воде ползли неряшливые клочья серого тумана. Натка с мокрым, липнущим к ногам подолом платья, в насквозь мокрых от росы праздничных туфлях бродила по берегу, искала Генку.
Ночь после выпуска кончилась.
1974
Примечания
В 4-й том Собрания сочинений включены произведения, опубликованные в период с 1968 по 1974 год: «Кончина», «Три мешка сорной пшеницы», «Апостольская командировка», «Весенние перевертыши» и «Ночь после выпуска».
Пять повестей этого тома не представляют собой единого целого. В них прослеживается водораздел, который наметился у писателя в эти годы. По признанию В. Тендрякова, он «долго не мог стать настоящим горожанином, оглядывался на деревню, БОЛЕЛ ЕЮ. Но как-то незаметно произошло, что действительно превратился в горожанина, и оказалось, что о городе писать ничуть не менее интересно, чем о деревне». (Выступл. в Пединституте им. В. И. Ленина, 1982 г.)
Итогом творческого поиска, начатого Тендряковым в 1953 году очерком «Падение Ивана Чупрова» и продолженного всей новеллистикой 50-60-х годов, стали повести «Кончина» и «Три мешка сорной пшеницы». В них подвергается тщательному анализу целая историческая эпоха в жизни деревни. В ткани этих произведений все отчетливее проступает и тот круг проблем, который определит зону дальнейшего поиска писателя на многие годы.
Создав «Кончину» и «Три мешка сорной пшеницы», В. Тендряков «уходит» из деревни, перенося груз проблем, которым остался верен, на самые различные «площадки», моделируя на них метаморфозы добра и зла, общечеловеческие и сугубо личные конфликты, сосредоточивая свое внимание на более обобщенных нравственно-философских вопросах.
Все пристальнее и подробнее исследует он детство и юность — истоки рождения личности, пытается понять корни ошибок, которые ведут к разобщенности людей, к непониманию и трагедиям.
«До сих пор человечество не открыло еще такой науки, которая помогла бы понять жене — мужа, соседу — соседа, коллективу — личность, наконец, стране — другую страну, нации — нацию. „Чужая душа — потемки“. Эту горькую истину из глубины веков принесло к нам время. И все-таки литература освещает потемки человеческой души, открывает сокровенное — мне — Ваше — Вам — мое». Эта мысль, высказанная писателем на публичном выступлении в Лейпциге (1975), в разных вариациях многократно повторяется им в дружеской и деловой переписке, в интервью, входит в ткань художественных произведений.
Необходимость понять друг друга — отправная точка всего творчества Тендрякова. «Искусство жить не укладывается ни в какие трафареты. Невозможно дать готовых рецептов. Я сам их ищу. Поставить вопрос не менее важно, чем решить его». (Выступление в Пединституте им. В. И. Ленина, 1982 г.)
Тексты произведений, вошедших в 4-й том, печатаются по изданию: Тендряков В. Собр. соч. в 4-х томах. М., ИХЛ, 1980. В случае, когда произведение печатается по другому изданию, это оговаривается.
Впервые — в журнале «Москва», 1968, № 3.
Работа над повестью продолжалась более трех лет. Первое упоминание о ней в печати появляется в мае 1967 года. В том же году, в интервью «Лит. газете» В. Тендряков говорит: «Закончил работу над „Кончиной“». И уточняет: «„Кончина“ — это история одного колхоза в лицах и картинах, прослеженная почти от зарождения до наших дней. Каждую из проблем приходилось решать не с 2-х, а с доброго десятка сторон» («Лит. газ.», 1967, 19 июля).
Литературная судьба этой повести складывалась трудно. Журнальную публикацию от первой книжной разделяет шестилетний интервал. Лишь в 1974 году «Кончина» вошла в состав сборника «Перевертыши», выпущенного издательством «Современник». Такой разрыв не случаен. Период подъема, который наблюдался в общественной жизни и литературе, миновал. В конце 60-х годов обозначилась тенденция спада и застоя.