Страница 157 из 164
— Как все — проще жить? — переспросила она. Остановился и Иван Игнатьевич.
Над ними сиял фонарь — пуста улица, темны громоздящиеся одно над другим по отвесной стене окна, спал город.
— Да ведь мы все понемногу этим грешим, — виновато проговорил Иван Игнатьевич. — Кто из нас не подлаживается: как все, так и я.
— А вам не пришло в голову, что люди из породы «как все, так и я» непременно примут враждебно новых Коперников и Галилеев потому только, что те утверждают не так, как все видят и думают? К Коперникам — враждебно, к заурядностям — доверчиво.
— М-да. Недаром говорится в народе: простота хуже воровства.
— Воровства ли? Не простаки ли становились той страшной силой, которая выплескивала наверх гитлеров? «Германия — превыше всего!» — просто и ясно, объяснений не требует, щекочет самолюбие. И простак славит Гитлера!
— М-да. Но к чему вы ведете? Никак не уловлю.
— К тому, что мы поразительно слепы!
— А именно?
— Целый вечер спорили — дым коромыслом. И на что только не замахивались: обучение и увлечение, равнодушие и преступность, ремесленничество и техническая революция. А одного не заметили…
— Чего же?
— На наших глазах сегодня родилась личность! Событие знаменательное!
— М-да… Но, позвольте, все кругом личности — вы, я, первый встречный, если б такой появился сейчас на улице.
— Все?.. Но вы, Иван Игнатьевич, сами только что сказали? кто из нас не грешит — как все, так и я, под общую сурдинку. Смазанные и сглаженные личности — помилуйте! — не нелепость ли? Вроде сухой воды, зыбкой тверди, лучезарного мрака. Личность всегда исключительна, нечто противоположное «как все».
— Если вы о Студёнцевой, так она и прежде была исключительна, не отымешь.
— Она отличалась от остальных только тем, что это «как все» удавалось ей лучше других. И вдруг взрыв — не как все, себя выразила, не устрашилась! Событие, граничащее с чудом, Иван Игнатьевич.
— Ну уж и чудо. Зачем преувеличивать?
— Если и считать что-то чудом, то только рождение. Родилась на наших глазах новая, ни на кого не похожая человеческая личность. Не заметили!
— Как же не заметили, когда весь вечер ее обсуждали.
— Заметили лишь ее упреки в наш адрес, о них говорили, их обсасывали, и ни слова изумления, ни радости.
— Изумляться куда ни шло, ну а радоваться-то нам чему?
— Нешаблонный, независимо мыслящий человек разве не отрадное явление, Иван Игнатьевич?
— М-да… — произнес Иван Игнатьевич, с сомнением ли, с осуждением или озадаченно — не понять.
Они двинулись дальше.
Их шаги громко раздавались по пустынной улице — дробные Ольги Олеговны, тяжелые, шаркающие Ивана Игнатьевича. Воздух был свеж, но от стен домов невнятно веяло теплом — отдыхающие камни нехотя отдавали дневное солнце.
Слово «убить», которое так часто встречалось в книгах, звучало с экранов кино и телевидения, вдруг обрело свою безобразную плоть.
Натка на пригибающихся ногах, слепо вытянув вперед руки, двинулась к скамье.
Вера сдавленно всхлипнула. Игорь — остекленевший взгляд, одеревеневший нос, темный подбородок — стал сразу похож на старичка, даже штаны спадают с худого зада.
Виновато переминался Сократ с гитарой. Юлечка застыла в наклоне вот-вот сорвется бежать.
А тишина продолжалась. И шумело далеко в ночи за городом шоссе.
Вера всхлипнула раз, другой и разревелась:
— Я… Я вспомнила…
— Нам теперь будет что вспомнить, — глухо выдавил из себя Игорь.
— Я… Я в кабинете физики… трансформатор… пережгла. Один на всю школу и… дорогой. Генка сказал… — Плечи Веры затряслись от рыданий. Сказал, это он сделал. Я не просила, он сам… Сам на себя!
— А меня… Помните, меня из школы исключили, — засуетился Сократ. — Мне было кисло, фратеры. Мать совсем взбесилась, кричала, что отравится. Кто меня спас? Генка! Он ходил и к Большому Ивану и к Вещему Олегу. Он сказал им, что ручается за меня… А мне сказал: если подведу, набьет морду.
Игорь судорожно повел подбородком.
— О чем вы? — выкрикнул он сдавлено. — Трансформатор!.. Генка никогда не был таким… Таким, как сегодня! Трансформатор… Вы вспомните другое: я, ты, Сократ, все ребята нашего класса, да любой пацан нашей школы ходил по улице задрав нос, никого не боялся. Каждый знал — Генка заступится. Генка нашим заступником был — моим, твоим, всех! А сам… Он сам обидел кого-нибудь?.. Просто так, чтоб силу показать… Не было. Никого ни разу не ударил!.. И вот нас сегодня…
— Опомнись! — резко оборвала Юлечка. — Мы же раньше его обидели! Все скопом. И я тоже.
— А я… Я ведь не хотела… — заливалась слезами Вера. — Я откровенно, до донышка… Он вдруг обиделся… Не хотела!
— Юль-ка-а! — качнулся Игорь к Юлечке. — Скажи, Юлька, как это мы?.. Чуть-чуть не стали помощниками Яшки.
— Стали, — жестко отрезала Юлечка. — Согласились помочь Яшке. Молчанием.
На скамье в стороне сидела Натка, прямая, одеревеневшая, с упавшими на глаза волосами, с увядшими губами.
— Нет, Юлька! Нет! — Тоскливое отчаянье в голосе Игоря. — Нет, не успели! Слава богу, не успели!
— Согласились молчать или нет?
Бледное, заострившееся личико, округлившиеся, тревожно-птичьи глаза в упор — Игорь сжался, опустил взгляд.
— Согласились или нет?!
Игорь молчал, опущенные веки скрывали бегающие зрачки. Молчали все.
Натка, окоченев, сидела в стороне.
— Раз согласились, значит, стали!.. Уже!.. Пусть маленькими, пятиминутными, но помощниками убийцы!
Игорь схватился за голову, замычал:
— М-мы-ы! М-мы-ы — его!..
— А я не хотела! Не хотела! — захлебывалась Вера.
— А я хотел? А другие? М-мы — его!
Игорь мычал и качался, держась за голову.
Натка, деревянно-прямая на скамье, подняла руки, неуверенно, неловко, непослушными пальцами, как пьяная, стала заправлять упавшие волосы. Так и не заправила, обессиленно уронила руки, посидела, мертво, без выражения глядя перед собой, сказала бесцветно:
— Я пойду…
И не двинулась.
Тишина. Далеко за городом шумело шоссе.
Игорь опустил руки, обмяк.
— Юль-ка… — снова просяще заговорил он. — Не были же такими… Нет… Ни Генка, ни мы…
Тишина. Обмерший город внизу — темные кварталы, прямые строчки уличных фонарей да загадочный неоновый свет над вокзалом. Шумело шоссе.
— Юль-ка… Я чувствовал, чувствовал, ты помнишь?
Глядя в сторону, Юлечка ответила тихим, усталым голосом:
— Не лги… Никто из нас ничего не чувствовал… И я тоже… Каждый думает только о себе… и ни в грош не ставит достоинство другого… Это гнусно… вот и доигрались…
Опираясь на спинку скамьи, Натка наконец с трудом поднялась:
— Я пошла… к нему… Никто не ходите со мной. Прошу.
И опять застыла, нескладно-деревянная, слепо уставясь перед собой.
Все косились на нее, но сразу же стыдливо отводили глаза и… упирались взглядами в обелиск, в мраморную доску, плотно покрытую именами:
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ — рядовой
БАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ — рядовой
БУТЫРИН ВАСИЛИЙ ГЕОРГИЕВИЧ — старший сержант…
Обелиск — знакомая принадлежность города. Настолько знакомая, привычная, что уже никто не обращал на нее внимания, как на морщину, врезанную временем, на отцовском лице. Обелиск весь вечер стоял рядом, в нескольких шагах… Сейчас его заметили — отводили глаза и вновь и вновь возвращались к двум столбцам имен на камне с тусклой, выеденной непогодою позолотой.
Нет, выбитые на камне, вознесенные на памятник лежали не здесь, их кости раскиданы по разным землям. Могила без покойников, каких много по стране.
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ — рядовой
БАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ — рядовой…
и еще тридцать два имени, кончающихся на неком Яшенкове Семёне Даниловиче, младшем сержанте.
Убитые… Умерших своей смертью тут нет. Окаменевшая гордость за победу и память о насилии, совершенном около трех десятилетий назад, задолго до рождения тех, кто сейчас немотно отводит глаза…