Страница 34 из 66
Весь город, начиная с дожа и кончая рабочими Мурано, словно сговорился покорить его; торжественные богослужения чередовались с приемами, на которых собиралось до трех тысяч человек, и театральными представлениями, устраиваемыми специально для короля.
Однажды утром дож неожиданно заговорил с Генрихом о серьезных делах. Венецианская республика жестоко раскаивалась в том, что, внеся свою лепту в разгром турецкого флота при Лепанто, она тем самым способствовала усилению могущества Испании. Венеция хотела бы восстановления могущества Франции, которая тогда смогла бы несколько обуздать честолюбивые устремления Филиппа II. Отеческим тоном дож посоветовал Генриху отнестись спокойно к тем областям Франции, что охвачены волной либерализма, но молодой монарх не хочет ничего обещать. Разве может он так быстро забыть, что был вождем католической партии со всеми вытекающими отсюда последствиями?
В огромной галерее Дворца дожей 25 июля устраивается еще один праздник. На возвышении, покрытом ковром, на котором вышиты цветы лилии, установили трон, и, усевшись на него, Генрих принимал парад знатных дам и девушек – им выпала честь танцевать перед ним. Все они в белых одеждах, украшенных драгоценными камнями и перехваченных золотыми поясами с бриллиантами.
Но всем этим пышным торжественным празднествам Генрих предпочитал тихие прогулки по улочкам Венеции или среди лавочек Риальто. Он был неспособен устоять перед собственными капризами и покупал то огромные жемчужины, то благовония, а герцог Феррарский тем временем отчаянно умолял всех банкиров Италии ссудить деньги для путешествия короля.
Тем временем из Франции приходили тревожные вести – надо было покидать этот необыкновенный город. Генрих, совершенно им очарованный, преподнес дожу огромный бриллиант, а своему хозяину, Луиджи Фоскари, – золотую цепь стоимостью в пятьсот экю; он благодарит своих пажей и приглашает их всех посетить его во Франции. Дож провожает Генриха на гондоле до Фучины, первого города на твердой земле. Король кидает последний взгляд на воды лагуны и, подавив тяжелый вздох, усаживается в карету…
Венецию он не забудет никогда. Французы будут удивлены, когда увидят, что приехал Генрих III, во многом отличающийся от герцога Анжуйского. И без сомнения, одной из причин этой метаморфозы была Венеция. Ее сладостный яд просочился в душу Валуа и разбудил дремлющие там силы, которым не давали выхода воспитание, традиция и религиозные догмы.
Генрих был воином, дамским угодником, любителем жестоких забав потому, что его окружение ставило эти ценности превыше всего. В Венеции он увидел другое: он понял, что набожность может идти рука об руку с утонченным развратом, изысканная игра ума – с безжалостной плутократией, что политические законы могут быть одновременно строгими и гибкими – и все это было окутано завесой восточного фатализма. Этот новый мир открылся молодому монарху в решающий час его жизни – когда началось его душевное выздоровление после польского грустного заточения.
Дремавшие в нем молодые силы просыпались, и вместе с ними просыпалась его душа – поэтичная, противоречивая, склонная к мистицизму и к фривольности, пылкая, чувственная и чувствительная, временами жестокая и честолюбивая, исполненная чувства ответственности перед миром. И только возвышенная любовь к Марии де Конде связывала с прошлым этого молодого короля эпохи Возрождения, которого открыла в Генрихе Италия.
Глава 2
«Он может все, нужно только захотеть…»
(27 июля – 5 сентября 1574)
Пока ее обожаемый сын открывал для себя красоты Венеции, Екатерина яростно сражалась за то, чтобы сохранить для него королевство.
Еще никогда со времен Карла VI Франция не переживала таких беспорядков и безумия. Двенадцать лет непрерывной гражданской войны привели к полной анархии и варварству, как в деградирующих цивилизациях. Раздираемая противоречиями центральная власть сосредоточилась при дворе, полном заговорщиков, а страна напоминала корабль, потерявший управление. Распоряжения этой власти нигде, кроме Парижа, в расчет не принимались. Города и целые области жили по собственным законам, в деревнях хозяйничали разбойники. Помимо самостоятельной полиции и местных властей, практически не зависящих от центра, существовала целая армия наемников, верность которых гарантировало только регулярно выплачиваемое жалованье, а платить было нечем.
Знать только радовалась этому беспорядку, который для нее служил лишь средством предаться любимому военному ремеслу, проявить непокорность и награбить еще добра. Разоренный, замученный, несчастный народ по-прежнему слепо верил в церковь. Ежедневно подстегиваемая монахами партия католиков возлагала все свои надежды на Генриха де Гиза. Честно говоря, единственную славу этого человека составляли убийство Колиньи и воспоминания об его отце, но благодаря проповедям, обещаниям, и особенно несчетным мешкам золота, он был превращен в сверхсущество.
Протестанты после Варфоломеевской ночи лишились своих вождей. Они потеряли короля Наваррского, которого почти насильно заставили перейти в католичество и теперь держали чуть ли не пленником в Лувре. Руководителем их считался Конде, в настоящее время живший в изгнании в Страсбурге, но отсутствие его оставляло поле битвы свободным для многочисленных пасторов, превративших юго-запад страны в независимую республику, которую поддерживали Англия и немецкие князья.
Между двумя этими полюсами находилась партия Политиков, либеральная программа которых привлекала к ним умеренных и любителей порядка. По правде говоря, им нужно было только завоевать власть, и в этом они рассчитывали на герцога Алансонского, хотя дело де Ла Моля доказало его низость и трусость. За стенами дворца герцог, который теперь стал монсеньором, плел свои темные заговоры вместе с пылкой Маргаритой и Генрихом Наваррским, до поры до времени прятавшим свои честолюбивые замыслы под маской наивности и простодушия.
И все эти люди, от которых могли произойти только несчастья для страны, видели в монархе своего личного врага. И будь их воля, Генрих по возвращении нашел бы свое королевство раздробленным, но на пути к воплощению честолюбивых планов вставало извечное препятствие – черный призрак королевы-матери.
Ненависть к Екатерине Медичи объединяла самые разные партии. Не было преступления, в котором бы ее не обвиняли, включая убийство и отравление собственных детей. Следует признать, что Екатерина своей макиавеллиевской политикой, своим поведением в Варфоломеевскую ночь и своей одержимостью сохранить единство страны давала повод для этой ярости.
К 1574 году, когда в руках ее снова оказалась почти абсолютная власть, Екатерина полностью сохранила свой острый и ясный ум. Несмотря на то что она необыкновенно располнела, несмотря на частые недомогания, нередко вызванные излишествами в еде, Екатерина в пятьдесят пять лет сохраняла свою необыкновенную энергию. Как всегда, она была в состоянии написать дюжину писем сразу; как всегда, она сама следила за значительными событиями и за пустяками, ничего не упуская из виду, – ни событий, происходящих при дворах иностранных государств, ни любовных похождений своих фрейлин, ни возведения новых дворцов, ни времяпрепровождения принцев.
Она умела использовать свою дурную славу – «мадам змея» называл ее король Наваррский, – чтобы держать в страхе противников, но это же толкало ее к чрезмерной доверчивости в окружении близких людей. Это было одно из слабых мест Екатерины наряду с властностью и слепой материнской любовью.
Надежда увидеть своего обожаемого сына на французском троне примирила королеву-мать с потерей Карла IX. Она нисколько не сомневалась, что авторитет Генриха, его живой ум и военные таланты вернут королевской династии ее прежнее значение. Перемены уже ощущались в политике дворца: она стала мягче и терпимее. Опасное заблуждение! Конечно, по интеллектуальным способностям новый король превосходил не только своего жалкого предшественника, но и всех принцев своего рода после Франциска I, однако мать забывала о его молодости, неопытности и особенно о его слабом здоровье.