Страница 37 из 120
Слава, которую обрела Мэйнян, привела к тому, что о ее *«прическе» стали заговаривать уже тогда, когда девочке исполнилось лишь четырнадцать лет. Но Мэйнян и слушать об этом не хотела, а Ван боялась настаивать: дорожа Мэйнян, словно золотом, она не осмеливалась ей ни в чем перечить и принимала ее отказы как высочайшие повеления.
Так прошел еще год. Мэйнян исполнилось пятнадцать.
Надо сказать, что в самих увеселительных заведениях и у их завсегдатаев сложились определенные взгляды на то, в каком возрасте следует приобщать девицу к таинствам любви: в тринадцать лет считалось слишком рано, и называлось это «узнать цветок» — такие случаи бывали главным образом по жадности мамок, которые не жалели девушек, а молодые люди не получали при этом наслаждения и обретали лишь пустую славу; в четырнадцать лет считалось самым подходящим, так как в этом возрасте девушка уже созревала вполне, и называлось это «раскрыть цветок»; в пятнадцать лет это называлось «сорвать цветок», и если вообще девушку пятнадцати лет обычно считали еще не созревшей для брака, то в заведениях говорили, что лучшая пора для нее уже миновала.
И вот из-за того что Мэйнян в свои пятнадцать лет оставалась еще без «прически», про нее сочинили песенку:
Песенка эта дошла до Ван Девятой. Опасаясь за репутацию заведения, она стала уговаривать Мэйнян принимать гостей, но та упорно отказывалась.
— Если вы хотите, чтобы я принимала гостей, — говорила она, — то пусть отец и мать прикажут мне это.
Ван в душе негодовала, однако обижать Мэйнян не хотела и потому на некоторое время оставила ее в покое.
Как-то раз один богач, некий Цзинь Второй, изъявил желание отдать двести ланов серебром за «прическу» Мэйнян. Соблазнившись огромной суммой, Ван придумала хитрый план.
Был пятнадцатый день восьмого месяца. Цзинь Второй пригласил Мэйнян прокатиться на лодке и полюбоваться приливом на озере. Вместе с ним в лодке оказалось еще несколько человек, «помощников в безделии», посвященных, конечно, в план матушки Ван. За вином мужчины затеяли обычные застольные игры, вовсю ухаживали за Мэйнян и, напоив ее до бесчувствия, доставили домой. Ван сама принялась прислуживать ей. Время года было теплое, одежды на Мэйнян было не так много, и Ван, быстро раздев девушку, предоставила ее Цзиню Второму в полное распоряжение...
В пятую *стражу Мэйнян очнулась. Она поняла, что это мамка подстроила все так, чтобы ее лишили девственности, и с болью в душе стала думать о своей горькой судьбе и о жестокости, которую проявили к ней в тот день. Она встала, оделась, но затем опять легла на бамбуковую лежанку, повернулась к стене и заплакала. А когда Цзинь Второй подошел к ней и стал приставать со своими нежностями, она с такой яростью вцепилась ему в лицо, что расцарапала его в кровь. Тому, конечно, стало не по себе. Едва дождавшись утра, он ушел от Мэйнян, причем так торопился убраться из этого дома, что матушка Ван даже не успела его задержать и только слышала, как он на ходу пробурчал, что уходит.
Обычно, когда девица впервые делала «прическу», мамка и все обитательницы заведения с утра приходили поздравлять счастливца и не один день пировали и распивали вино в честь этого события. Виновник торжества проводил у них по меньшей мере пятнадцать — двадцать дней, а то месяц и два. И еще никогда не бывало, чтобы кто-нибудь уходил на следующее же утро, как это случилось с Цзинем Вторым.
— Странно... странно... — пробормотала Ван и, набросив халат, поднялась наверх.
Вся в слезах, Мэйнян по-прежнему лежала. Чтобы вызвать ее на разговор, Ван начала винить себя во всем случившемся. Но Мэйнян упорно молчала, и той пришлось уйти.
Весь день Мэйнян проплакала; она даже не притронулась ни к еде, ни к чаю. С того времени, ссылаясь на болезнь, она отказывалась спускаться вниз и вообще не желала видеть посетителей. Ван теряла терпение, однако принять жестокие меры не решалась, так как боялась, что Мэйнян со своим характером ожесточится и окончательно отобьется от рук. «Но позволять девице поступать так, как ей вздумается, тоже нельзя, — рассуждала Ван. — На то она и здесь, чтобы зарабатывать. А если не будет принимать гостей, то хоть сто лет ее держи, какой толк?»
Несколько дней Ван пребывала в нерешительности и никак не могла придумать, что ей предпринять, пока не вспомнила о своей названой сестре Лю Четвертой. Обе женщины часто ходили друг к другу, и Ван знала, что говорить та мастерица и что Мэйнян любила с ней поболтать. «Почему бы не позвать ее? — подумала Ван. — Пусть потолкует с Мэйнян, и, если Мэйнян одумается, не пожалею, как говорится, жертвенных свечей за успех».
И она тотчас послала за сестрой. Когда та явилась, Ван усадила ее и рассказала о своих неудачах.
— В этом деле ты можешь целиком положиться на меня, — заверила ее Лю Четвертая.
— Если только тебе это удастся, буду земно тебе кланяться, — проговорила Ван. — Выпей-ка побольше чайку, а то во рту пересохнет, пока будешь ее уговаривать.
— Да ведь глотка моя — это море безбрежное, могу хоть до завтра говорить — не пересохнет!
Выпив чаю, матушка Лю направилась к Мэйнян. Двери комнаты оказались запертыми. Лю легонько постучалась и позвала:
— Племяннушка! А племяннушка!
Узнав по голосу Лю Четвертую, Мэйнян отворила двери. Женщина вошла и села возле стола. Мэйнян тоже присела. Взглянув на стол, Лю увидела, что на нем разостлан кусок тонкого шелка, а на шелку — набросок женского лица, на который еще не положены краски.
— Хорошо нарисовано! Ловкая рука! — стала хвалить ее Лю. — И повезло же моей сестричке — найти такую дочь, как ты! И собой хороша, и мастерица на все руки. Да выложи хоть тысячи ланов серебром и город весь обойди, другой такой не найдешь.
— Не смейтесь, пожалуйста, — остановила ее Мэйнян. — Скажите лучше, какой попутный ветерок занес вас сегодня к нам, тетушка?
— Я, старая, давно уже собиралась взглянуть на тебя, да все домашние дела мешали. А тут услышала — поздравляю, — что ты уже с «прической», ну и решила урвать минутку да и зайти поздравить сестрицу.
При упоминании о случившемся Мэйнян покраснела и опустила голову. Понимая, что она стыдится, матушка Лю придвинула стул и, взяв ее за руку, сказала: