Голубые дороги

Он лежал в госпитале и с горечью думал о том дне, когда его отчислят из авиации. Куда ему теперь податься? Разве что поехать в родную Белоруссию и устроиться механиком на какую‑нибудь автобазу?

К нему приходили однополчане, друзья по училищу, чтобы утешить его, рассказать новости, передать письма. Николай читал книги, старался отвлечься от своих горестных мыслей, но у него это не всегда получалось, и, притворившись спящим, он закрывал глаза и думал, думал о своей дальнейшей жизни. Герои книжные и жизненные толпились перед глазами, давали советы, подбадривали, корили за слабоволие.

Думал о работе в автобазе, об учебе в институте, о женитьбе, о поездке к старшей сестре, о… И тут ему становилось еще больнее. Он узнал, что сын сестры Руслан станет летчиком. Парень хорошо учится, занимается спортом, словом, выполняет все его, Григорука, советы и теперь идет по пятам, догоняет.

…Теперь это все позади. И Николай вспоминает о сломанной руке как о тяжком испытании, жестокой проверке жизнью.

 — О Тимуре Фрунзе написано много, — продолжает он свой разговор. — И как он погиб, знают все летчики, да и не только летчики, — говорит Григорук. — Тимур Фрунзе пример для нас. Он погиб девятнадцатилетним и навсегда остался молодым, нашим сверстником. Не каждому в девятнадцать лет удается проявить такое мужество, совершить подвиг. Этим нам он близок, этому мы всегда будем учиться у него. Думаю, что каждый из моих товарищей готов к любым суровым испытаниям…

Накануне от политработника Виктора Ядова я услышал о новом испытании, выпавшем на долю Григорука.

Шли учения. Эскадрилья майора Романова получила задание перехватить на большой высоте группу самолетов «синих», идущих к важному объекту. После выполнения этого сложного боевого задания на самолете Григорука отказал один агрегат.

Григорук мог катапультироваться, но он не сделал этого. Он решил во что бы то ни стало спасти машину. И благодаря своему большому опыту, мужеству, самообладанию ему удалось дотянуть до аэродрома и посадить самолет. Но Григорук не рассказывает мне об этом. Он не из хвастливых. Трудные ситуации не превращает в выигрышные для себя.

Спросите о том трудном случае в полете, и он расскажет вам историю с другим экипажем, подвиг которого взял себе в пример.

Случилось это недавно на одном из аэродромов в обычный летный день.

Командир экипажа полковник Валентин Иванов разворачивал огромный, как многоэтажный дом, корабль на ВПГ1. Последние фразы обязательного, точного, как пункты воинского устава, разговора со стартовым командным пунктом:

 — Занимайте полосу.

 — Есть. Выхожу к старту. Прошу взлет.

 — Взлет разрешаю. Желаю удачи.

 — Вас понял. Спасибо.

«Взлет разрешаю!» За этими двумя словами кроется очень многое: многочасовая подготовка летного и наземного экипажа, скрытые за этим волнения, дерзость, поиск, ибо здесь каждый полет — хождение в неизведанное, встреча с непознанным. Двигатели взревели на всю мощь. Сейчас они гнали через себя тонны раскаленного воздуха.

Самолет доверял воздуху, им дышал, опирался на него. Воздух держал эту гигантскую машину, подставлял свои невидимые плечи для опоры, толчка, служил лестницей для подъема на высоту.

Высота десять метров.

Этот полет дгециальный, испытательный. Экипаж в воздухе семь секунд. Еще никто не знает о том, что уже началось испытание не самолета, а экипажа: на выносливость, подготовленность, мужество.

На высоте двести метров первый робкий намек на случившееся:

 — Командир, что‑то трясет?

Это сказал штурман–испытатель подполковник Юрий Ловков, ощутив вибрацию корпуса.

И тотчас в наушники ворвался тревожный голос земли:

 — Иволга, посмотрите температуру.

 — Барс, температура нормальная, — отвечает борт.

Летчик–испытатель Василий Капорцев докладывает:

 — Командир, шасси не убирается.

 — Подождите, ребята, сейчас разберемся.

И земля поняла, она знала, что гак спокойно Иванов обращается к своему экипажу только в очень сложной обстановке.

 — Иволга, как табло?

Табло «пожар двигателей» погасло.

 — Иволга, уберите форсаж.

 — Барс, вас понял, форсаж убрал. Сейчас пройду около вас.

Машина, рванувшаяся ввысь, прекратила свой стремительный подъем и теперь, будто раненая птица, на малой высоте кружилась, отыскивая площадку для посадки.

Иванов, не уменьшая обороты двигателей, не прекращая радиоразговора с землей, делал правый разворот, чтобы уйти от города, не дать самолету свалиться на людей, пройти у командно–диспетчерского пункта для внешнего визуального осмотра машины.

До КДП[5] четыре секунды лета. Молчит земля, молчит экипаж. Бортовой магнитофон фиксирует паузу. Он записывает все слова экипажа, его состояние, темп работы на борту. Позднее лента донесет до нас жестокую правду.

 — Иволга, — говорит руководитель полетов, — наберите высоту не менее двух тысяч метров. У вас пожар в двигательном отсеке. Примените пожаротушение и приготовьтесь к катапультированию.

Покинуть самолет! Земля имеет право дать такой приказ. Земля взвешивает все, прежде чем%пойти на такое. Значит, дело обстоит плохо.

Много лет назад, когда Валентин Иванов был еще учеником 5–й Горьковской спецшколы ВВС, он избрал себе кумиром человека, с которого делал свою жизнь, — Александра Ивановича Покрышкина. Иванов не просто копировал поступки и дела прославленного аса. Он изучал его жизнь, боевые приемы, принесшие ему бессмертную славу, читал его книги. Однажды он прочитал такую запись: «Важно не только сбить противника, но и сохранить свой самолет, свою жизнь. А для этого требуется умение, я бы сказал, мастерство».

Разве умение летчика–испытателя не определяется числом испытанных и доведенных машин? Разве потерянная машина не изъян в его работе?

Самолет нельзя бросать. И здесь не только престижные соображения летчика, экипажа. Каждый новый самолет — шаг вперед в науке, технологии производства, в защите воздушных рубежей страны. Новый самолет — это как звено огромной цепи технического и научного прогресса, и вдруг разрыв…

 — Барс, — обращается к земле Иванов, — какой двигатель горит?

 — Левый.

Валентин Иванов смотрит на приборную доску: лампочки сигнализируют о пожаре в двигательных гондолах.

 — Командир, — докладывает радист–испытатель майор Виктор Спирин, — у нас что‑то здорово не в порядке.

 — Вижу на земле тень дыма от нашего самолета, — говорит по самолетному переговорному устройству пилот Юрий Ловков.

И снова в наушниках требовательный голос земли:

 — Иволга, ваша высота?

 — Четыреста метров.

 — Иволга, за самолетом тянется огромный огненный шлейф, у вас на борту пожар. Немедленно набрать высоту и катапультироваться!

 — Вас понял.

Иванов взял на себя штурвал — самолет вверх не шел.

 — Ребята, — говорил командир, — буду заходить на посадку. Кто не хочет испытывать судьбу, может… Словом, подготовиться ко всему самому плохому.

Ответили все сразу, как по команде.

 — Понятно, командир. Садимся.

Время давно измерялось секундами. Шла вторая сотня героических секунд.

Героических секунд! Нет, героизм начался не в воздухе, намного раньше. Может, тогда, в средней школе, в которую Иванов вынужден был вернуться из‑за болезни матери, прекратив учебу в спецшколе ВВС. Друзьям своим он сказал:

 — Я должен уйти из спецшколы, больна мама, но я не ухожу из авиации.

1949 год был трудным в жизни Иванова. Учился в школе, работал лаборантом, помогал по дому, заботясь о маме, о своих младших. Формировался характер, создавался человек.

Река образуется из ручейков и притоков. Так и человеческая жизнь: из малых и больших событий, встреч, сомнений, радостей и печалей.

Валентин Федорович Иванов уже был женат, готовился стать отцом, многого достиг в жизни, когда вдруг заявил о своем желании стать испытателем.

5

КДП — командно–диспетчерский пункт.