Голубые дороги

О своем неуемном желании летать Тимур писал К. Е. Ворошилову осенью 1940 года.

«Эх, Климент Ефремович, если бы я только мог описать вам, какое у меня было ощущение, когда я первый раз поднялся в воздух! Какая уж там артиллерия! Теперь я уже имею 2 ч. 44 м. налета (с инструктором, конечно). Инструктор у нас замечательный. Лейтенант Коршунов. Он окончил Качу отличником и имеет уже 3 выпуска.

Вот обидно до смерти: самый разгар полетов — и выходной день! А завтра новая неприятность — вся эскадрилья летает, а у нашей группы теоретические занятия. А летать убийственно хочется! Обидно. А вообще я страшно доволен. Учеба, даже теоретическая, очень интересная…

…Теперь имею 8 самостоятельных вылетов… Обучение поставлено и обеспечено всем необходимым отлично. Так что нечего уж тут говорить — все в наших руках. Но пока с учебой все в порядке. Хотя нельзя сказать, что теория, которую нам преподают, — пустяк. Программа хоть и cжата, но по объему не уступит ни одной программе любого авиационного училища. По крайней мере, все необходимые предметы здесь проходят, и проходят очень глубоко и подробно. Однако, признаться, думал я, что намного легче будет. Дело не в том, что предметы не даются, а в нехватке времени. Буквально каждую минуту приходится использовать, и не просто использовать, но стараться как можно реальнее использовать. Крутишься, крутишься, еле поспеваешь. Однако теперь я уже настолько втянулся, что успеваю выделить ежедневно по 15–20 минут: решил заняться французским языком, чтобы не забыть».

В личном деле Тимура Михайловича Фрунзе характеристики, отзывы, воспоминания о нем.

«Знаем тов. Фрунзе по совместной службе как курсанта с твердым характером, непоколебимой силой воли…

Комсорг I АЭ».

«За время обучения в эскадрилье на самолетах «У-2», «УТ-2», «УТИ-4» проявил себя как высокограмотный человек, с высокими дарованиями и способностями…

Авиацию любит, любит в ней новое и особенно фигуры высшего пилотажа.

Летные качества хорошие. Летным делом овладевал настойчиво, отстающим быть не любил», — Это пишет командир эскадрильи капитан Иванов.

«Самоподготовкой не занимается, все успевает на одних занятиях. Свободное время посвящает чтению исторической литературы на иностранных языках», — узнаем мы из сообщения начальника штаба эскадрильи.

Да, Тимур знал французский и немецкий язык. «Графа Монте–Кристо» он читает на французском, а Гете и Шиллера — на немецком. Книги всегда были его страстью.

В своем дневнике Тимур записывает: «Нужно совершенствоваться. Любой характер можно изменить. Терпение, способности, даже физическую силу — все можно выработать в себе, если по–настоящему захотеть, если не давать себе поблажки…» Ниже подпись: «Отец». Так он подписал цитату из книги Михаила Васильевича Фрунзе. А слова «…не давать себе поблажки…» подчеркнул.

И Тимур не давал себе поблажки. В выпускной аттестации командир звена лейтенант Коршунов написал:

«Общее развитие отличное… Физически развит отлично. Вежлив в обращении. Предупредителен, энергичен, решителен, инициативен, настойчив и непоколебим в проведении в жизнь своих решений…

Летную программу усваивал хорошо, закреплял отлично. В летной подготовке наблюдалась переоценка своих сил в овладении самолетом. Не боится делать любые эксперименты на самолете и не прочь выполнить что‑нибудь неположенное. Был случай перевыполнения задания в зоне, за что отстранялся от полетов. После этого летал нормально. За время обучения летному делу оказалось, что ему необходим строгий контроль по технике пилотирования. Зачет по теории и летной практике сдал отлично».

Велик был авторитет отца, безгранично очарование Тимура, но никто не дрогнул, не изменил своим нравственным позициям, давая ему характеристику. Они писали правду, ибо только правда нужна была в обращении с юношей.

Знает ли все это молодой летчик Николай Григорук?

Я пристально смотрел на него. Он молчал, видимо еще ждал моего ответа на свой вопрос.

 — Нет, конечно, не упрекну Тимура, — говорю я. — Если он решил, что в авиации принесет больше пользы, — а об этом он, наверное, слышал, — то разве мог бы поступить иначе? Ведь он готовился к войне, к защите своей Родины. Это патриотический долг каждого молодого человека. Такая же задача стоит и перед нашим поколением. Хотя, может быть, качественно решать ее придется по–другому.

«Философствую. А что толку рассуждать о Тимуре Фрунзе, — подумал я, — если Григорук ничего конкретно не знает о нем». И, словно угадав, о чем я сейчас думаю, и решив развеять мои сомнения, Николай вдруг встал из‑за стола и заговорил опять в приподнятом тоне:

 — В ноябре сорок первого Тимур приехал в полк, который стоял на обороне Москвы. У каждого из нас есть что‑то очень дорогое, близкое. Допустим: село, речка, опушка, поле, даже стог сена. Конечно, был такой уголок и у Тимура. Но Москва — она не сравнима ни с чем. Она вобрала в себя все. И Тимур хорошо понимал ответственость своего поколения за защиту Москвы. И даже позднее, когда полк был переброшен на Северо–Западный фронт, он и там продолжал драться за Москву.

В музее хранятся личное дело Тимура Фрунзе и копия переписки его с К. Е. Ворошиловым, Вот что писал Климент Ефремович в одном из писем:

«Вспоминаю эпизод из жизни Тимура, который я не могу забыть. Когда началась война и Тимур уже окончил Качинское военное училище летчиков, я встретил его, повзрослевшего, в Куйбышеве, куда в то время были переведены многие правительственные учреждения. Встреча была приятной, трогательной. Он кратко сообщил об окончании летной школы и сказал, что направляется теперь в штаб ВВС для распределения, т. е. для назначения в действующие войсковые части. Через несколько дней самолетом отправились в Москву. Летели вместе, и он всю дорогу вел разговор об одном: просил меня, чтобы я помог ему побыстрее отправиться на фронт… После этого Тимур, не получая назначения по службе, несколько раз заходил ко мне и, несмотря на мою занятость, заводил речь все об одном и том же — об ускорении отправки его в действующую часть. Я пообещал выяснить этот вопрос, помочь ему, звонил по телефону кое–кому из его начальников, но как‑то в текучке различных дел вопрос затянулся. Тимур не переставал напоминать мне о своей просьбе, но теперь он был уже возбужден и нервничал…

 — Вы, Климент Ефремович, очевидно, мне политически не доверяете? Но вы же хорошо знали моего отца, а я во всем хочу походить на него. Я буду бить врагов умело, беспощадно, собственной жизни я жалеть не стану. Поскорее, пожалуйста, устройте отправку меня на фронт.

Мне стало жаль Тимура, я успокоил его, как мог, и сказал, что позвоню еще и еще раз кому следует…

 — Позвоните, пожалуйста, Климент Ефремович, только поскорее. Я, знаете, боюсь, что война может в любой момент кончиться и это произойдет без моего участия, без моего личного хотя бы одного воздушного огневого удара по фашистским выродкам, по этому подлому врагу нашей Родины, нашего народа.

 — Бояться внезапного окончания войны, дорогой Тимур, нельзя, этому следовало бы радоваться, — ответил я ему. — Но, к сожалению, конца войне еще не видно — она лишь разгорается…»

Николай говорил о Тимуре, а я с уважением и нежностью смотрел на него и думал: «Конечно, Николай Григорук знает о Тимуре, и знает, пожалуй, не меньше, чем я. А я‑то думал… Вот тебе и новое поколение!»

Авиационное училище ленинский стипендиат Григорук окончил с отличием и был направлен в авиационный полк, эскадрилью майора Романова.

Николай Григорук с радостью садился каждый раз за штурвал самолета. Он летал и днем, и ночью. Летал в любую погоду. Он любил небо: ведь там, за облаками, теряется ощущение времени. Можно из бесконечности пространства, почти от самого солнца, снизиться, пробить облака и оказаться в вечернем полумраке, скрывающем серой дымкой землю. Можно снова рвануться ввысь и в считанные секунды опять оказаться у солнца.

Небо манило. Оно было всесильным, могущественным, как солнце, и прекрасным, как земля. Он уже привыкал к своему постоянному пребыванию в небе, как вдруг… Падение со спортивного снаряда, перелом руки. Николай понял, что вместе с рукой поломалась и его жизнь. Путь в небо для него теперь навсегда закрыт.