Бессмертный (др. изд.)

Николо торопливо сунул птицу в рот и откусил шею. Прожевал и проглотил вместе с перьями. Потом поднял на меня прыщавое, измазанное слезами лицо. Он плакал навзрыд. Пузырьки соплей и крови повисли на тощих усишках. Острый нос и выдающийся подбородок живо напомнили мне его отца, и меня так и подмывало убить его, чтобы увидеть, как их положат в тесные ящики, неотпетых и неоплаканных.

— Еще! — зашипел я, и Николо на моих глазах, давясь, откусил еще.

С подбородка стекала птичья кровь. Мальчишка сложился пополам и наблевал на ковер, через силу извергая мокрые красные перья. Я засмеялся, нагнулся и подобрал одно красное перышко. Я швырнул ему перо в лоб, и оно, мокрое, там прилипло. Я хохотал и никак не мог перестать.

— Никогда этого не забуду! Никогда не забуду тебя и что ты сделал, Лука Бастардо! Когда-нибудь я отомщу за смерть своего отца. Клянусь собственной кровью над телом отца! Когда-нибудь я заставлю тебя страдать по-настоящему и добьюсь, чтобы ты умер страшной смертью! — Николо приподнялся и, стоя на коленях, с красным пером на лбу, потрясал кулаками. — Проклинаю тебя и твоих потомков до десятого колена!

Я покачал головой.

— Не верю я в проклятия, особенно когда их произносят девчонки в красных перьях.

Перешагнув через тело его отца, я отправился на встречу с клиентами, чтобы выпустить на волю детей. Знай я тогда всю силу жестоких намерений, подкрепленных неистовой злобой, я бы так легко не отмахнулся от его слов. Проклятия имеют силу, и проклятие Николо принесло свои плоды, наложив неизгладимую печать на мою дальнейшую жизнь и приведя ее к роковому концу.

ГЛАВА 7

На дрожащих ногах я стоял перед тяжелыми резными воротами, ведущими в дом Моисея Сфорно. Это был вполне обычный флорентийский дом в три этажа, построенный из камня, с равномерно расположенными окнами под арочными перемычками — такой обычный, что я, ужасный выродок, всегда живший либо на улице, либо в борделе, испытал благоговейный трепет. В окошко сквозь приоткрытые ставни сочился тускло-золотой свет свечи, отбрасывая на мостовую мою гигантскую тень. На первом этаже не располагалось ни мастерской, ни лавки, как это обыкновенно было у нас принято, хотя нынче от этого обычая все чаще стали отказываться, устраивая мастерские отдельно от жилых домов. Конечно, Сфорно врач, ведь евреям мало чем дозволялось заниматься, кроме ростовщичества, выдачи денег под залог да медицины. Поэтому мастерская ему была не нужна. Как и все лекари, он навещает больных на дому. Я понял, что погрузился в размышления, пытаясь отсрочить момент, когда придется войти. Я потянулся к латунному молотку в форме шестиконечной звезды с кольцом посредине, и рука моя замерла, когда полная луна осветила ее — я был по локоть в крови. Сытным запахом луковой приправы пахнуло из дома. Семья ужинала. Как смею я, посторонний человек, запятнанный кровью, нарушить покой семейного уюта?

Но едва я отступил от двери, как она распахнулась. На пороге стоял Сфорно, чернея на фоне освещенного желтым светом дверного проема.

— Я что-то услышал или даже почувствовал, — произнес он, поглаживая бороду. — Решил, может, это ты.

— Я освободился от Сильвано, — тихо сказал я.

В груди у меня заныло, я почувствовал себя опустошенным. Я удивился. Я не ожидал, что свобода, о которой я мечтал столько лет, может обернуться такой пустотой. Что осталось мне вместо темницы? Чем теперь заполнить свою жизнь? Неужели жизнь у чужих людей — единственный выход?

— Ну заходи!

— Я нечист, — нерешительно возразил я, внезапно почувствовав знакомый страх, который настигал меня у Сильвано, — страх нарушить правила и быть сурово наказанным.

Сфорно только пожал плечами и спокойно завел меня внутрь. Я стоял в прихожей на ветхом золотисто-синем ковре с сарацинскими узорами. Стены и потолок были окутаны теплым светом ламп, стоящих на старинных резных деревянных сундуках, которые назывались «кассоне». Пол в прихожей подметала темноволосая женщина в цветастом синем платье и желтом капюшоне.

— Моше, кто там? Кто пришел? — спросила она встревоженно.

Она подошла к Сфорно и устремила внимательный взгляд на меня. У нее были высокие скулы, раздвоенный подбородок и крупный нос. Она была полной, женственной и по-своему красивой, какой будет Ребекка, когда повзрослеет. Черные глаза, окруженные сеточкой морщинок, настороженно изучали меня. Взгляд скользнул по моим окровавленным рукам и запятнанной кровью одежде.

— Это мой друг Лука, он сегодня спас меня и Ребекку, — ответил Сфорно.

Женщина улыбнулась мне, прижав к груди руку:

— Благодарю тебя. Мало кто из джентиле[41] сделал бы это для еврея!

Моше кивнул.

— Он останется у нас.

— На ужин? — переспросила женщина.

— Он будет жить с нами, Лия, — спокойно, но твердо ответил Моше.

— Жить? Моше, он же…

— Женщина, поставь на стол еще один прибор для гостя, пока я отведу его помыться, — сказал Моше, и от предостерегающих ноток в его голосе у меня екнуло сердце.

— Я не хочу доставлять вам лишние хлопоты, — проговорил я.

— Считай, что ты уже это сделал, — прогудел добродушный бас.

За спиной Сфорно показался тучный старик, приземистый и широкоплечий, с мускулистыми руками, седой бородой до пояса и густой гривой седоватых волос. У него было широкое морщинистое лицо, украшенное самым большим носом и самыми лукавыми глазами, какие мне когда-либо доводилось видеть. Он был одет в грубую серую тунику, подвязанную бечевкой, как у монаха, на ногах — сандалии, как у служанки. Он скрестил руки на широкой груди и засмеялся.

— Ты похож на волчонка, который разделался со стадом овец.

— Я сегодня не убил ни одной овцы, — проворчал я, раздраженный его намеками.

— А если бы и убил, это что, так плохо? — Он с вызовом поднял кустистую бровь. — Иногда ведь это необходимо.

— Ты кого-то убил? Кого? — спросила Лия и сокрушенно отвернулась.

— Это не важно, — произнес Сфорно. — Этот юноша спас мне жизнь. И Ребекке тоже. Я же сказал, что толпа закидывала нас камнями. Мы обязаны ему большим, чем в состоянии отплатить.

Он положил руку жене на плечо. Ее полные губы сжались до тоненькой ниточки, но она склонила голову на его руку, и ее лицо смягчилось. Затем она снова нахмурилась, и морщины на лбу стали глубже.

— Но разве мы должны брать его в дом и подвергать опасности наших детей? — спросила она. — Если он убил кого-то, за ним придут стражники!

— Мы отправим их прочь, — возразил Сфорно. — Мы не обязаны знать, что сделал Лука.

Но если я буду жить здесь, жена Сфорно должна была знать правду. Я не хотел скрывать ничего, что могло навлечь опасность на этих добрых людей.

— Я убил владельца публичного дома, где вместо проституток держат детей, — сказал я, обращаясь прямо к женщине.

Если бы она подняла на меня взгляд, я бы смело посмотрел ей в глаза. Но она этого не сделала. Наоборот, она старалась не смотреть мне в глаза все годы, что я жил в ее семье. Как я ни старался, мне не удалось завоевать ее расположение. Но за что ее винить? Я явился в ее дом с места преступления, обагренный кровью убийца, пьяный от долгожданного возмездия.

— Это все? — бросила она.

— Еще я убил семерых клиентов, которые использовали детей. Двоих ударил в спину ножом, когда они лежали на детях. Троим перерезал горло, а еще двоим вспорол брюхо.

Я жестом изобразил это движение на своем животе. Я даже гордился, как мастерски расправился с клиентами. Ни один другой тринадцатилетний мальчик, каким я выглядел, не смог бы так легко справиться с взрослыми мужиками, защищавшими свою жизнь. Хотя бы сейчас мое уродство стало моим преимуществом. Сколько лет Сильвано терзал меня, напоминая об этом изъяне! И вот я неожиданно для себя понял, что прежний страх испарился, смытый пролитой кровью моих угнетателей. Вместо него в моей душе поселился покой, которого я не чувствовал с того дня, когда отправился на рынок и Массимо подсунул мне кольцо Сильвано, которое обрекло меня на многолетнее рабство. Только почувствовав, что страх ушел, я понял, какими губительными для меня были эти годы. И злость во мне разгорелась с новой силой, как после убийства Сильвано. Сегодня в замке было всего семь клиентов, иначе от моей руки их погибло бы больше. Чума нанесла урон прибыльному промыслу Сильвано. Я ожидал, что застану гораздо больше посетителей, надеясь, что среди них окажутся и мои постоянные клиенты; у меня был нож Сильвано, и руки так и чесались расправиться с ними. Я винил их за годы своего униженного рабства, за те страшные дела, которые мне пришлось совершить, чтобы спасти Марко и Ингрид. Осматриваясь в этом уютном доме, я впервые понял, что не по своей воле был ввергнут в жизнь, полную немыслимых поступков. Будь у меня выбор, я бы избежал насилия. Это понимание стало для меня спасительной соломинкой, за которую я мог уцепиться, чтобы не потонуть в пучине самообвинений. Какие-то поступки неизбежны — так человек действует, сталкиваясь с роковой последовательностью событий. Осознание этого сделало из меня взрослого мужчину, несмотря на обманчиво юную внешность и дикость, в которой я, лишенный доброго наставления, рос на улицах и в борделе.

41

Gentile — язычник (ит.).