Королева

Он кивнул:

— Всего лишь предосторожность. Ваше Величество, на случай, если мятежники прорвутся в Ковентри — они должны знать, что главный козырь — королева — им не достанется…

Так-то вот сестра Мария смотрела на распоряжение о моей казни, когда проклятый епископ Гардинер и ее испанские советники требовали моей головы. Так-то Мария Шотландская схватилась бы за перо, окажись перед ней подобное распоряжение касательно моей особы…

У меня вырвался вопль:

— Уберите это с моих глаз, я не подпишу, прочь, прочь, прочь!

Я не стала даже читать.

Но тогда эта мысль впервые вошла в наше сознание, в нашу жизнь.

Однако Сассекс продержался, а графы, двинувшиеся на юг с папистским сбродом и без плана кампании, дрогнули. Дерби и Шрусбери вопреки моим опасениям хранили верность, и единственную битву выдержали мой кузен Хансдон и его сын Джордж — Боже! Ужели этот мальчик дорос до сражений? — против лорда Дейкрса, который улепетывал с поля боя, будто за ним дьявол гнался, и примкнул к своим дружкам по ту сторону границы, откуда большинство благополучно переправились в Нидерланды, Францию или Данию.

Мы победили.

Если можно сказать «победила» о женщине, которая потеряла все.

И по-прежнему я не могла спать спокойно.

Как написал в своей адской гордыне один из беглых предателей: «Это была только первая кровавая потасовка, и она не последняя».

Поначалу казалось, что мы отрубили змее голову. Норфолк посылал письма, лебезил, унижался, вымаливая жизнь и обещая исправиться, и клялся вовсю, что не замышлял измены, которую я усмотрела в его надеждах жениться на королеве.

— Его действия не подпадают под определение измены, мадам, — убеждал меня Сесил. — Он же под конец отстранился.

— Что? Не измена? — взвилась я, однако пришлось мне уступить.

Да и не хотелось его убивать — не было у меня отцовского вкуса к кровавым играм. Герцог крепко напуган, думала я — что лучше, чем ощущение топора возле шеи на плахе, призовет беглеца к исполнению долга! К Рождеству, когда другие изменники были казнены или бежали, мне надоело держать его взаперти. И в Новый год, когда, видит Бог, я молилась о новой жизни, я выпустила его из Тауэра под домашний арест в Чартерхаус, в его дворец, один из красивейших в Лондоне, так что сидеть там было не таким уж и наказанием.

А когда февраль вскрыл наконец замерзшие реки и растопил заледенелые дороги, я вознаградила Сесила. Это была скромная домашняя церемония, но я возвысила его до уровня других моих верных пэров — теперь он стал лордом Берли.

Да, мне вспомнилось тогда, как я сделала Робина графом Лестером. Но что значит одна боль среди множества других?

Оттепель не растопила моего сердца. Мария, словно гнойник, отравляла ядом все вокруг, на ее злополучной родине еще кровоточили следы ее деяний. В том же месяце ее сводный брат и наш союзник Морей пал под градом пуль — его убили соперники из другого клана, мечтавшие прибрать к рукам регентство. Хорошо хоть мой крестничек, шестилетний король Яков не пострадал в кровавой свалке за опеку над ним. Но вся Шотландия вновь поднялась. Приверженцы Марии увидели случай вернуть ее на престол, и дерзкие набеги марианцев, как они себя называли, превратились в постоянную угрозу. Чума на оба ваши дома — мне даже пришлось послать Сассекса на север, пройтись вдоль границы огнем и мечом, не разбирая, кто за кого.

Pax nobisciis, Deus ultionem…

Мир подай нам. Господи, яко Твое возмездие и Ты воздашь…

Мир?

Тщетная надежда, сам антихрист возмутился против нас. Там, в ватиканских клоаках, снова задергалась огромная Римская крыса, заурчало чудовищное брюхо, ягодицы натужились и, словно в моем детском кошмаре, испустили благоуханное подношение очередной Папской буллы.

Бесподобная куча зловонного навоза!

«…Елизавета, мнимая королева Англии, служительница зла, похитила корону у нашей истинной дщери Марии, чудовищно присвоила верховное главенство в Церкви, довела нашу землю верных до прискорбного запустения…

…посему мы объявляем ее еретичкой и отступницей и лишаем всех титулов, обличаем как блудницу и ввергаем во тьму, изгоняем и отлучаем от Церкви Божией.

Сим же мы разрешаем ее подданных от всякого служения ей и запрещаем подчиняться ее законам. Те же, кто нарушит нашу волю и буллу, равно отлучаются и ввергаются в преисподнюю навеки».

— Мадам, мы его взяли!

Уолсингем победно ворвался в мои покои, размахивая папской листовкой.

— Мы поймали католического изменника, когда тот прибивал это к двери собора Святого Павла, — он уже на дыбе!

О, этот Фелтон, разделивший мою жизнь надвое!

До сих пор я пыталась не лезть людям в душу и не считала огульно всех католиков предателями, своими врагами, врагами государства.

А теперь…

Он храбро встретил ужасную смерть предателя и, благодарение Богу, даже верноподданно: на эшафоте он поцеловал большой алмаз, все свое достояние; и завещал его мне. Этим он обездолил свою жену: я назначила ей пенсион, чтобы она не пошла на панель. Он уплатил свой долг.

Но за ним длинной вереницей потянулись легионы добрых людей…

О, подлый Папа, Святой Бздец, а не Отец, за чью гнусную вонь умирали добрые люди, лопоухий кретин с тиарой на голове, с дьявольским желанием везде наложить дерьма! Не видел, что ли, дурак, что эти опасные выпады — лучший способ возбудить ненависть к его дщери Марии?

— Предоставьте мне свободу, мадам, — настаивал Уолсингем, — дайте нам больше власти.

Католики против нас, мы должны быть бдительней!

Сейчас у него было то же лицо, что при нашей первой встрече, когда он привез сообщение о резне гугенотов во Франции. Я уверена, он все еще видел воющих женщин с отрезанными грудями, слышал крик заживо горевших в церкви матерей с детьми. За каждого убитого протестанта он, если б мог, заставил католика помучиться вдвойне. Да, сейчас он был мне сподручным орудием.

Я кивнула:

— Делайте, что сочтете нужным, сэр. Приступайте.

Через неделю он привел в мои покои итальянца..

— Это синьор банкир, Ваше Величество, уроженец Флоренции, способный человек — обратите на него внимание, миледи.

— Добро пожаловать, синьор.

— Светлейшая! Роберто Ридольфи лобзает ваши руки, ваши ноги, подол вашего платья…

Ридольфи…

— Он двойной агент, — шепнул Уолсингем, когда учтивый итальянец склонился в поклоне. — Работает на Папу, но и на нас — отметьте его.

О, я его отметила, отметила еще раз, когда Ридольфи, двойной агент, раздвоился снова, разорвался надвое, бегая от королевы Марии — к кому бы вы думали? — к этой пропащей душе, герцогу Норфолку.

Ибо тот погиб окончательно, я не могла его спасти. Его секретарь сознался на дыбе, что герцог вопреки своим лживым уверениям не раз выражал надежду жениться на русалочьей королеве. Они обменивались письмами в промасленных пакетах, спрятанных в кожаные фляги. Ридольфи доставлял папе и Филиппу Испанскому его послания с просьбами денег и людей, оружия и поддержки, с обещаниями, что по всей стране будут служить мессу, а Мария станет королевой.

Пэры заседали в Палате лордов без передышки, рассматривали обвинения с семи утра до восьми вечера. Он не смог опровергнуть ни одного, но, сколько бы глав ни содержали ужасные тома, у него была только одна повинная глава, чтобы ее склонить. И вот передо мной указ, я одна могу его подписать.

Должна ли я, его казнить?

Добрых двенадцать лет я добивалась народной любви.

И теперь превратить ее в ненависть?

Я рыдала и молилась, рвалась, как рыба в сетях, пыталась избежать того, что даже герцог принял как неизбежное. Трижды я рвала пергамент, и трижды лорд Берли, то же воплощенное терпение, что и в бытность свою просто Сесилом, приносил его заново. И в самый холодный день лета первый вельможа моего царствования ступил на эшафот, чтобы головой поплатиться за предательство.