Каторжный завод

Иван, огромный, казалось, во сне он еще у кого‑то призанял росту, лежал навзничь, закинув за голову крепкие жилистые руки. В полутьме сенцев бородатое лицо Ивана выглядело угрожающе сердитым, и Тришка не сразу решился прервать его сон.

— Вишь ты, такое дело вот… — словно оправдываясь перед кем‑то, пробормотал он и боязливо тронул Ивана за плечи.

Иван сразу открыл глаза. Узнав Тришку, успокоение потянулся, тряхнул головой, сбивая сон, и спросил:

— Чего тебе?

— Еремей Федотыч! —торопливо зашептал Тришка, и Иван усмехнулся про себя: наконец‑то он узнал свое отчество! (В паспорте Еремея Кузькина оно не было прописано г— каторжным и ссыльным отчество не положено, а спросить у Еремея перед смертью к слову не пришлось.).

— …Еремей Федотыч! В заводской лавке вином торгуют!

— И что с того? — Иван не мог взять в толк Тришкиного волнения.

— Вина‑то втору неделю нет в слободе! — захлебываясь в торопливости, пояснял Тришка. — В заводской лавке нет и у Шавкунова нет. А тут, вишь, продают! Только что расточали бочку… Слышь, Еремей Федотыч?.. Одолжи полтиной до обеда!.. Вот те крест, в обед принесу!

— Тьфу ты, балаболка! —рассердился Иван. —Сна решил. Одолжить тебя по шее!

— Еремей Федотыч! —взмолился Тришка. —Ударь хошь раз, хошь два. Токо выручи. Одна ведь бочка вина‑то. Разберут…

Иван спустил с топчана босые ноги в белых холщовых портках и хотел уже было окликнуть Глафиру, но вспомнил:

— У тебя что, Трифон, память с радости отшибло? Поди, мимо конторы бег. Сегодня суббота.

Тришка только рукой махнул.

— Был, Еремей Федотыч, был. Тамо сейчас кузнецов рассчитывают. А на дворе бумага висит. Осип, который из поляков, прочитал и, значит, объяснил: расписано каждому цеху, когда за получкой приходить. Кричному с восьми — они уже получили, все возле бочки стоят, — литейщикам с девяти, потом слесарям, а нам аж к обеду. А ить вина‑то не достанет. Одна бочка. Еремей Федотыч, яви таку милость. — И Тришка пошел с последнего козыря: — Уважь земляка!

Иван резко выбросил руку, сгреб Тришку за грудки и подтянул к себе, как котенка.

— Земляка, говоришь!

Вороватые Тришкины глаза побелели от страха. Он дернулся бйло, но куда там… а поднять руку, чтобы хотя заслониться, не посмел. И, глупо улыбаясь, что никак не вязалось с перепуганными глазами, забормотал:

— Дык, известно, кто, значит, из Расеи сюды попал, все, значит, земляки… А как же, конешно, земляки…

Но Ивану уже стал смешон собственный приступ гнева. Он отпустил Тришку и легоньким толчком усадил его на топчан.

— Глафира Митревна, поди‑ка сюда! —и, когда старуха выглянула в сенцы, сказал с усмешкой: — Выручай землячка, вынеси ему полтину. А то не доживет до обеда, на нашей душе грех.

Глафира, не прекословя, вынесла деньги, по, передавая их задергавшемуся от радости Тришке, так глянула на него, что понятно было, будь ее воля, не видать бы ему от нее ни единой полушки.

Тришка ссыпал деньги в карман холщовых портков, поклонился сперва Ивану, потом Глафире, открыл задом дверь и, напялив рваную шапчонку, припустил что было мочи.

— Пропойца несчастный! —сказала Глафира с сердцем.

— Не серчай, Митревна, сегодня суббота, — вступился за Тришку Иван.

— Знать Феклу но рылу мокру! — возразила старуха, — У такого на все дни праздников хватит. Седнп Саввы — завтра Варвары. И что за мужская порода такая, — со вздохом продолжала Глафира, — только бы им нахлестаться да рога в землю… Прости, господи, мое прегрешение…

Она мелко перекрестилась и пошла в горницу.

Иван окликнул ее:

— Митревна! А у нас, однако, запасу тоже нет?

— Нету, — подтвердила Глафира. — Остатний полштоф аспид усатый высосал… Сходить, подп, взять для всякого случаю?

— Не пробиться тебе, Митревна, — остановил ее Иван. — Коли одна бочка, там сейчас дым коромыслом. Сам схожу.

Дверь заводской лавки распахнута настежь.

Но внутрь лавки никто не проходит. У самой двери пузатая сорокаведерная бочка. Возле боики рябая мордастая баба — сидельцева жена с мерным, полуштофной емкости, черпаком в руках. Сам сиделец, длинный и тощий, тут же. Принимает деньги. Правый глаз у него с бельмом и, взяв в ладонь медяки, он пересчитывает их, склонив голову по–куриному набок.

К дверям лавки вереница жаждущих. Кто с бутылью, кто с котелком, кто с ведерком. Очередь соблюдается строго: попробуй сунься не в свой черед — голову оторвут! И нетерпение ожидающих выражается только криками и бранью, направленной к сидельцу и медлительной жене его.

— Шевелись веселей!

— Аль сама захмелела у бочки!

— Не объездили тебя смолоду!

Все зти возгласы и попреки мало тревожат сидельца и флегматичную его половину.

— Распалило вас, дьяволов… — лениво растягивая слова, словно через силу, произносит она. — Успеете зенки налить, — и так же неторопливо спрашивает стоящего головным кряжистого мастерового: — Сколько тебе?

— На все! —отвечает мастеровой и тянет сидельцу пригоршню медяков.

Тот не спеша пересчитывает и говорит жене:

— Полтора штофа.

Иван с зачехленной солдатской фляжкой в руке не спеша подошел к хвосту очереди.

Тришка, стоявший одним из последних, подскочил ж нему, начал жаловаться:

— Совести нет у людей, Еремей Федотыч! Рази достанется! Нет чтобы взять в плепорцию. Смотри–кось, каждый с ведром либо с корчегой!..

Иван только плечами пожал. У самого Тришки в руках было мятое поржавлеиное ведро.

Впрочем, очередь продвигалась быстро. Сидельцеву бабу ругали зря. Работала она не торопко, но зато без роздыху.

Тришка ступил на нижнюю ступеньку крыльца и заухмылялся в блаженном предвкушении. От заветного черпака отделяло его человек семь–восемь. Но тут протянулась длинная сидельцева рука, потянула к себе дверь и захлопнула ее.

— Братцы, да что же это такое? —истошно завопил Тришка.

Сиделец выглянул в дверь и сказал сердито:

— Не ори! Всем хватит!

Тришка продолжал вопить и его припугнули:

— Голоси, голоси! Вон урядник тебе сейчас подтянет!

Тришка оглянулся и как воды в рот набрал.

От крыльца заводской конторы через улицу наискосок шли двое: конторщик Серафим Иваныч, худощавый, сутуловатый, с жиденькой бородкой мочального цвета и за ним, отступя на шаг, сивоусый казачий урядник Перфильич с неизменною шашкою на боку. У конторщика на ремне через плечо большая кожаная сумка.

Минуя очередь, оба прошли во двор лавки.

— Тоже за вином торопятся! —завистливо сказал Тришка.

— Дура! —отозвался кто‑то с насмешкой. — Нетто вино в сумке носят?

— За деньгами пошли, — сказал с едва заметным не русским выговором высокий мастеровой с коротко подстриженной каштановой бородкой и длинными пушистыми усами.

— Отчего так думаешь, Юзеф? — спросил юноша, очень похожий на него тонкими чертами лица и глубокими темными глазами.

— Но думаю, вижу, —ответил Юзеф. —Ты понял теперь, Стефан, почему вывесили объявление, когда кому приходить за деньгами?.. Еще не понял! Тоже просто, как дуля. Мне конторщик выдал деньги. Я купил вина — отдал деньги лавочнику, лавочник сейчас там, — он показал на закрытую дверь лавки, — отдает их конторщику. Конторщик эти же деньги отдаст тебе, ты — лавочнику, лавочник — опять конторщику. И так, пока вина хватит. А вина еще на той неделе пять бочек привезли. Теперь понял?

Многие из стоящих в очереди придвинулись поближе, заинтересованные рассказом поляка. Подошел и Иван. , .

— Привезли на той неделе? —удивился Стефан. —Вина же не было. Только сегодня стали продавать.

Юзеф засмеялся.

— Если бы продавали каждый день, разве столько дураков стояло бы здесь в хвост друг за другом?

Ивана задела усмешка длинноусого Юзефа.

— Ты, панок, насчет дураков полегче! — жестко сказал он. — Ишь, умный выискался!

— А почему ты, добрый человек, решил, что я умный? — совсем весело отозвался Юзеф. — Ты же видишь, вместе стоим.