Каменные скрижали

Иштван фыркнул от смеха, размещенный за окном австралийский пейзаж оказался воспоминанием о родной стране, стране счастливого детства.

Он запер ящики на ключ, посвистывая, сбежал с лестницы. В холле дремал завхоз, и, чтобы его разбудить, Иштван с громким стуком положил на стол ключ от кабинета.

Завхоз приоткрыл один глаз, чуть кивнул на прощанье, спрятал ключ в карман и опять задремал, смешно шевеля усом, по которому ползла муха. Должно быть, славно поддал. Опустевшее посольство молчало, все сотрудники давно разошлись.

Поцеловав Маргит, он торопливо рассказал ей о телефонном разговоре и, даже споласкивая руки, придерживал ногой дверь ванной, чтобы смотреть на Маргит. Был счастлив, водя за ней глазами, казалось, в его присутствии она не ходит, а словно бы танцует.

— Мне с тобой можно? — спросила она и на всякий случай приготовила сумку с лекарствами, приказала выкипятить шприцы. Быстро пообедали — к великому удовольствию прислуги.

Ведя «остин», Иштван успел прочесть надпись метровыми буквами: «КАБИНЕТ ВОСКОВЫХ ФИГУР, фильм ужасов».

— Совсем забыл, — прикоснулся он к ее бедру. — Нынче мы идем в кино. Надо посмотреть журнал, там есть кусочек о восстании, показывают Будапешт.

— В котором часу?

— В шесть, когда будем возвращаться от Канвала, в это время никого из знакомых там не будет. Это дешевый сеанс, так что будут одни индийцы.

Они миновали перекресток с виллами, по-сельски пахло хлевом и сеном, которое везли скрипучие тонги. Издалека приметил Иштван знакомую фигуру, синий пиджачок с металлическими пуговицами, такие носят в английских интернатах, широкие белые накрахмаленные брюки.

— Что случилось?

Крохотное личико, блестят полные упрека глаза, обвисшие, давно не стриженые усы прядями лезут в рот. Канвал потряс головой, он был рад, что ожидание позади, что они, наконец, здесь и он послужит им проводником.

— Он выпил какой-то яд. Сейчас уже лучше. Я не мог сказать по телефону, в лавке знают нашу семью и слышат каждое слово. Он не хочет говорить, чем отравился… С ним жена.

— Самоубийство?

— Даже думать об этом не хотим, — в священном ужасе застыдился брат-переводчик. — Однако, видимо, это так. В последнее время шурин ему покоя не давал и тесть жену подговаривал… Они думают, ему лень работать. По их мнению, занятие живописью — это не работа, а другой у него нет, хотя я сам знаю, как он избегался в поисках… Он мечтал бежать отсюда, забыть Индию хотя бы на несколько месяцев. Вы ему обещали стипендию, господин советник. Он очень рассчитывал, что поедет в Венгрию, — и внезапно фальцетом воскликнул: — Влево, здесь влево через канаву… Водопровод проложили, теперь копают под кабель.

Колеса давили комья сухой глины, из-под протекторов клубами валила красная пыль.

Перед домом стайка детворы играла в стеклянные шарики, громкий крик сопровождал чьи-то точные попадания. Худенькая девочка в цветастых штанах сидела на корточках посреди мостовой, торжествующе потрясая мешочком с завоеванной добычей.

По крутой лестнице, испещренной красными плевками жеваного бетеля, они быстро поднялись в квартиру семьи Рама Канвала. Советника ожидала печальная череда родни, все спешили пожать ему руку, с уважением глядели на Маргит, которую брат-переводчик уже успел представить как врача.

В темноватой комнате лежал завернутый в одеяло Рам, исхудавшее тело едва угадывалось под складками ткани. Рядом с кроватью стояла глиняная миска с белесой жидкостью.

Иштван откинул оконную занавеску, и свет заката упал на желто-зеленое, блестящее от пота лицо Рама. Приоткрытый рот жадно хватал воздух, Рам был недвижен, как парализованный, одни глаза двигались, полные собственной неуправляемой жизни.

— Жена дает ему как можно больше простокваши, — объяснил брат. — Но его постоянно рвет.

— Очень хорошо, — одобрила Маргит. — Молоко — это противоядие.

Она послушала фонендоскопом, как бьется сердце, сосчитала пульс. Достала шприц и набрала из ампулы желтоватую маслянистую жидкость.

— Надо поддержать сердце. Чем он отравился?

— Каким-то отваром, — беспомощно развел руками полноватый седой отец. — Если бы мы знали, что дойдет до этого, никто бы ему слова не сказал.

— Спокойствие, прежде всего спокойствие, — распорядилась Маргит. — Пусть сюда никто не входит и не причитает над ним… Он сейчас уснет. Судороги ослабевают. Врач уже был? Где его жена?

У косяка двери стояла малорослая женщина в крестьянском — хлопчатобумажном сари. Она стояла, так низко опустив голову, что ясно был виден крашенный кармином пробор и траурные крылья расплетающихся волос. Тесные манжеты белой блузки врезались ей в руки.

Рам Канвал узнал Иштвана, судорожно сведенные губы растянулись в усмешку, и лицо стало похоже на лица умирающих от столбняка.

Советник наклонился, взял холодную и потную ладонь, рука Рама висела, как плеть.

— Господин Рам, ничего не потеряно, вы еще поедете к нам. Я вам обещаю.

— Нет, — всхрипнул тот. — Они вам лгут… Они мне сегодня сказали, что не хотят ни меня, ни моих картин. Он говорил прерывистым шепотом, связно, только глаза то убегали под лоб, то косили.

— Похоже на отравление каким-то алкалоидом, — хлопотала Маргит. — Промывать желудок поздно… Все, что там оставалось, вышло с молоком. Доза была не смертельная, но последствия поражения уже налицо. Практически ничем не поможешь. Вся надежда на то, что организм отстоит себя сам.

— Он выживет? — потребовал правды брат, согнутым пальцем убирая усы с губ.

— Если проявит волю к жизни, если будет бороться, — ответила Маргит, сворачивая резиновые трубки фонендоскопа. — Для этого он должен ясно видеть цель, а уж это зависит от вас.

— Слушай, Рам, — сжал руку художника Тереи, — даю тебе слово, если не к нам, ты поедешь к чехам, к румынам, все атташе мои друзья.

— Сказали, мои картины против социализма, выродившееся искусство, — прерывисто прошептал Рам, — сказали, не на то у вас подавлен мятеж, чтобы отравлять людей такой выставкой.

— Ференц, — поморщился советник. — Нет. Сам посол. Гиблое дело…

— Нет, не гиблое! — воскликнул рассвирепевший Иштван. — Ты еще в Париж поедешь, я весь мир вверх дном поставлю.

Губы Рама дергались, кривились в гримасе усмешки, зрачки вращались, сходились в углах глаз, он не владел их движением, страдал от этого, и частый пот, словно пена, выступал у него на лбу.

— Ты должен жить, слышишь? Будешь жить — поедешь.

— Не кричите, а то у вас голос красный делается, — пробормотал Рам.

Вдруг он начал давиться, корчиться от судорог, на губы выкатилось несколько беловатых комочков кислого молока. Жена, стоя на коленях у кровати, обтерла ему лицо мокрым полотенцем.

— Умер, — заскулила она. — Покинул меня. Маргит жестко отвела ее руки.

— Нет, он уснул. Не беспокойте его. Не мучьте вопросами. Задерни занавеску, свет ему неприятен. Шум представляется ему цветными пятнами… По-моему, его лучше бы отправить в больницу, — обратилась она к пожилому мужчине в жилетке верблюжьей шерсти, голые коленки мужчины, торчащие из-под дхоти, нервно дрожали.

— Зачем? Здесь мы все при нем, за ним хороший уход. Лучше его не мучить зря. Больница дорого стоит. И так уже весь дом шумит, что это мы его убили, — мужчина властно взял за плечо съежившуюся у кровати сноху и приказал: — Положи ему в ноги бутылку с горячей водой… Так-то ты за ним смотрела? Это же твой муж.

— Вы, вы его замучили, вы, вы ничего не понимаете, — набросилась та на свекра, замахала у него перед носом скрюченными пальцами, словно выпущенными когтями. — Недавно зашел на барсати торгаш, он все картины купить хотел, по десять рупий за штуку давал.

— Что ж ты не продала? — взволновался брат. — Это же чистое везение.

— Я не дура… Давал по десять — заплатит и по двадцать. Иштван увидел, как веки художника дрогнули, приподнялись, зрачки все так же беспокойно бегали, но на губах была уже не гримаса, а тень улыбки.

— Одни краски дороже стоят, не продавайте, — шепотом попросил Рам.