Каменные скрижали

Иштван влез под сетку, старательно заправил под матрац концы занавеса. От подушки исходил удушливый запах камфары, рядом так и лежала сумка с деревянными зверюшками, он ее бросил, вернувшись из Фатхепур Сикри. Слуга расстелил постель, но не осмелился положить в другое место пакет.

Ему уже не хотелось вылезать из кровати, он с наслаждением чесал укушенные комарами лодыжки. Послюнив палец, смачивал вспухшие места. Иштван думал о Маргит, потом о своих ребятах, хотел показать им руины храма, но они его не слушали, прибежало стадо вороных и гнедых лошадей, поднимая тучи пыли и дыша теплыми мордами… Но это уже был сон, он искал Шандора и Гезу среди шей, грив, быстрых ног, бьющих копытами, ему снились лошади, значит, это к хлопотам.

Проснулся он рано, выспавшийся и спокойный. Остатки ночных видений смыл под душем, брился, посвистывал, когда услышал совсем близко плаксивый голос женщины.

— Darting, там кто-то в нашей ванной…

Иштван улыбнулся коварной сетке в окошке под потолком и дружелюбно сказал:

— Это я. Good morning. [21]

Он услышал, как шлепают тапки, потом отзвуки утренней ссоры. Хриплый бас успокаивал женщину, говоря, что ванная пуста, а единственная дверь ведет в их спальню.

День искрился огоньками, политые травы и вьющиеся растения галереи горели всеми цветами радуги, зелень обманчиво манила своей свежестью, которая через час исчезнет, присыпанная кирпичного цвета пылью, поднимающейся из-под автомобильных колес.

Иштван наслаждался голубизной и безбрежным простором еще не выцветшего неба. Хотя дверь комнаты Маргит была уже открыта, и знакомый кот из бюро обслуживания сидел на пороге, Иштван шагнул с кирпичной тропинки под нежаркое еще солнце и занялся машиной. Не успел советник поднять капот и заглянуть в двигатель, как рядом оказались два мальчика-боя, им было все интересно, они дотрагивались до гаек, готовые к услугам, живые и приветливые.

Двигатель работал ровно, через протертое стекло были хорошо видны белые колонны галереи, оранжево-золотые кисти цветов и красная дорога со следами от автомобильных колес.

— Хэлло, ты уже завтракал, Терри?

Маргит стояла перед ним, полная весенней свежести, глаза смотрели тепло и искренне.

— Готовлю машину к дороге.

— Когда едешь?

Он почувствовал в ее голосе легкую обиду.

— Конгресс кончается в полдень. На прощальном приеме мне быть не обязательно. Поеду пораньше. У меня много работы в посольстве.

— А может, лучше ехать ночью? Прохладнее и дорога будет посвободнее.

— Я обещал, что буду здесь три дня. В гостинице места забронированы для туристических групп Кука. Придется освободить номер.

— Отнеси вещи ко мне, зачем им мяться в чемодане, — сказала она просто, — а вечером заберешь. Мне, честно говоря, еще хочется побыть с тобой.

Не моя вина, — возразил он немного обиженный. — Ты вчера заявила, что устала.

— Вчера я действительно была утомлена. А ты что подумал? Перестань заниматься машиной, займись лучше мной. Пошли на завтрак. Потом отвезешь меня в больницу, конгресс начинается в десять, времени достаточно, чтобы тебе показать, чем я здесь занимаюсь.

— Иди, займи место. Только не заказывай для меня этой жуткой овсянки. Я вымою руки и приду.

Стоя перед зеркалом в ванной, глядя себе в глаза, Иштван немного раздраженно думал: что значит, это ее предложение оставить вещи? Вчера оттолкнула, сегодня удерживает. Заманивает, играет? А может, просто говорит то, что думает, без хитростей и уловок?

Он сгреб бритвенные принадлежности, смятую пижаму бросил в чемодан, смокинг на вешалке перенес в комнату Маргит. Повесив его в шкафу, Иштван коснулся ее платьев с такой нежностью, что сам ужаснулся.

В полном согласии, подшучивая друг над другом, как подобает добрым друзьям, они подъехали к просторному двухэтажному зданию больницы. На крытых листовым железом верандах толпились крестьянки в свекольных и зеленых сари, там было шумно и красочно. Когда Тереи поставил машину, в нос ударило удушливое зловоние дезинфицирующих средств, гноя, крови, пота, который страдание выжимает из человеческих тел. Следуя за Маргит, ему пришлось переступать через худые, очень черные ноги крестьянок. На них звенели, постукивая о бетон пола, тяжелые серебряные браслеты.

Маргит здесь любили, женщины ее приветствовали, молитвенно складывая руки, выкрикивали благословения. Полураздетые малыши цеплялись за ее руки, доверчиво поднимали к ней лица, смотрели одним глазом, поскольку второй, закрытый свернутой грязной марлей, был заклеен розовым пластырем, как окно, забитое досками крест-накрест.

— Внутри еще хуже, — предупредила Маргит, с трудом прокладывая себе дорогу, — больным не хватает места в палатах, они лежат в коридорах, прямо на циновках… Мы не хотим никого отсылать, раз человек сюда пришел, надо его постараться вылечить. Поэтому здесь так много народу. Даже в безнадежных случаях, когда зрение спасти нельзя, можно облегчить страдания. Пытаемся их научить ухаживать за глазами.

— Неужели это все больные? — испуганно показал он на толпу крестьян с женами и детьми, которые шли в сторону больницы.

— Нет, это родные, навещающие наших пациентов. Они приносят им еду. Трудно для каждой секты вести обязательную для них ритуальную кухню. Мы разрешаем близким кормить больных, они приходят с детьми, с родственниками, такая поездка в больницу для них большое событие. Среди больных есть и такие, кто впервые в жизни получил возможность лежать в кровати, впервые наелся досыта. Они больше верят в заклинания, чем в лекарства, их не травили таблетками, которые у нас бездумно принимают по любому поводу, здесь совершить чудо может обычный аспирин или пирамидон… Не говоря уже о знаках, которые им на груди рисует раствором генцианы сам главный врач.

— Колдует? Внушение?

— При трахоме внушение мало помогает, — ответила она грустно, — главный метит их своей монограммой и пишет номер, чтобы потом можно было распознать каждый случай.

Они входили в палаты, где, несмотря на открытые окна, зловоние разлагающегося гноя душило липкой сладостью; при виде Маргит шум, плач, молитвенные стоны утихали и начинали звучать приветственные голоса. Ужасал вид детей, которые с завязанными глазами беззаботно играли глиняными горшочками, тряпичными куклами и кожурой кокосовых орехов.

— Надень халат, можешь не завязывать, набрось только на плечи, я хочу показать тебе амбулаторию. Навстречу шли два врача: один высокий, лысоватый, с почти белыми волосами, второй — молодой, энергичный, подстриженный бобриком.

— Господин профессор Сальминен, я хочу вам представить венгерского поэта Тереи, он приехал на конгресс Тагора…

— Доктор Конноли из фонда Форда, — крепко пожал ему руку молодой американец.

— Вы хотите о нас писать? — забеспокоился профессор. — Доктор Уорд еще не знает всех наших дел, может, Конноли вас проконсультирует?

«Не собираюсь я писать о вашей проклятой больнице, — мысленно выругался Иштван, — сейчас у Маргит появятся какие-нибудь дела, а от этого типа мне уже будет не отвязаться…»

Они вошли в амбулаторию. Прямо у дверей, держа в руке мисочку, сидела молодая женщина, над ней стоял санитар. Вывернув вспухшее веко, он выщипывал из него тяжелые, склеившиеся от гноя ресницы с таким спокойствием, словно вырывал перья из зарезанной курицы. Если из века шла кровь, он со скучающим выражением лица брал кусок ваты, мочил его в какой-то остро пахнущей жидкости и промокал глаз. В мисочке, которую бережно держала женщина, лежали кровавые куски ваты и чернели прилепившиеся к краю посудины ресницы, как выловленные рыбьи кости, положенные на край тарелки. Большие мухи лазали по миске, бились в закрытые сетками окна. С потолка свисали две липучки, черные от прилипших насекомых. Иштван слышал их отчаянное, непрекращающееся жужжание.

— Готовлю ее для вас, госпожа доктор, — санитар приоткрыл пальцами распухший глаз крестьянки, — я не знал, что вы уже приехали.

21

Good morning (англ.) — доброе утро.