Красная рука

— Конечно же, — проговорил он вслух, — это не только самый очаровательный, но и самый посещаемый уголок Лондона. Мне остается только занять место на смотровой вышке, откуда можно видеть все, что происходит на соседних улицах.

И Дайсон торжествующе посмотрел из окна через дорогу на ворота Британского музея. Там у стены, под защитой этого замечательного учреждения расположился художник, рисующий мелом; он демонстрировал свои таланты прямо на тротуаре, получая одобрение и материальное поощрение как от веселых забулдыг, так и от серьезных горожан.

— А вот это просто удача! — сказал себе Дайсон. — К моим услугам еще и художник!

Несмотря на то, что мистер Филиппс постоянно подчеркивал нежелание заниматься делом сэра Томаса Вивьена, несмотря на свой исключительный здравый смысл, которым он так привык гордиться, ему никак не удавалось погасить в себе то жгучее любопытство, какое вызывал в нем этот загадочный случай. Хотя, беседуя с Дайсоном, он и сохранял на лице невозмутимую мину, но в душе не мог не согласиться с мнением друга, что это дело одновременно и ужасное, и таинственное. В нем присутствовали: древнее орудие исчезнувшей расы, которым проткнули жизненно важную артерию; красная рука, символ некоего чудовищного культа, указывавшая на зарезанного человека; и наконец каменная плитка, которую Дайсон поклялся отыскать и сдержал слово, а на ней оттиск все той же зловещей руки и под ней текст, написанный столь странным шрифтом, что в сравнении с ним все древнейшие письмена казались чуть ли не современной латиницей. Но были и другие вещи, которые также мучали ученого и не давали покоя. Чем объяснить, что под телом лежал раскрытый нож, которым однако не воспользовался убийца? Предположение, что красную руку на стене начертил тот, чья жизнь протекала в вечном мраке, порождало у Филиппса смутные представления о неком бесконечном зле. Так что, можно сказать, его терзало самое настоящее любопытство, и уже дней через десять после возвращения плитки Филиппс вновь навестил «любителя тайн», как он называл про себя друга.

Оказавшись в сумрачных и просторных апартаментах на Грейт-Рассел-стрит, Филиппс сразу отметил, что гнетущая атмосфера в доме рассеялась. Дайсон уже не находился в прежнем раздражении; складки на лбу разгладились; он сидел за письменным столом у окна, не спуская глаз с улицы, а на лице его застыло выражение мрачного удовлетворения. Перед ним лежала груда книг и бумаг, на которые он не обращал ни малейшего внимания.

— Мой дорогой Филиппс! Какая радость! Простите, что не встаю. Придвигайте еще один стул и попробуйте эту потрясающую махорку.

— Спасибо, — поблагодарил его Филиппс, — но, судя по запаху, она для меня крепковата. Однако, что все это значит, черт побери? На что это вы глазеете?

— Здесь моя смотровая вышка. Уверяю вас, что время летит быстро, когда любуешься этой замечательной улицей и классической простотой линий портика музея.

— Ваше пристрастие к бессмысленным занятиям — просто поразительно, — отозвался Филиппс. — Однако продвинулись ли вы вперед в расшифровке надписи? Мне это интересно.

— Последнее время я о ней не думал, — сказал Дайсон. — Полагаю, все эти закорючки могут подождать.

— Вот как! А как же убийство Вивьена?

— Ага, значит, вы еще не потеряли к нему интерес? Впрочем, нельзя отрицать, что дело это в высшей степени странное. Но не считаете ли вы, что «убийство» — слишком грубое слово? Оно несколько отдает полицейскими сводками. Может, в душе моей дремлет декадент, но мне больше по душе великолепное слово «жертва» — оно, на мой вкус, куда лучше «убийства».

— Ничего не понимаю, — признался Филиппс. — Даже вообразить не могу, по какой тропе вы сейчас двигаетесь в этом лабиринте.

— Полагаю, довольно скоро все прояснится, хотя не уверен, что вам понравится то, что вы услышите.

Дайсон раскурил новую трубку и откинулся в кресле, не спуская однако глаз с улицы. После продолжительного молчания он вдруг издал громкий вздох облегчения, заставивший Филиппса вздрогнуть, поднялся из-за стола и начал ходить по комнате.

— На сегодня хватит, — сказал он. — Надо в конце концов и отдохнуть.

Ища объяснение поведению друга, Филиппс выглянул из окна. Смеркалось. Фонари еще не зажгли, и очертания музея становились все более размытыми. Однако поток людей на улице не ослабевал. Художник, работавший на противоположной стороне, собирал подручные материалы и стирал с тротуара замечательные порождения своей фантазии, а немного спустя снизу донесся стук закрываемых ставен. Филиппс не находил объяснения тому, почему его друг столь внезапно покинул свой наблюдательный пост, и почувствовал, как в нем нарастает раздражение от множества неразрешимых загадок.

— Видите ли, Филиппс, — произнес Дайсон, меряя шагами комнату, — я хотел бы познакомить вас со своим методом. Я исхожу из теории невероятности. Она вам неизвестна? Сейчас объясню. Представьте, что я стою на ступенях собора Святого Павла{2} и высматриваю слепого человека, который бы впридачу хромал на левую ногу. Согласитесь, маловероятно, что такой пройдет мимо меня за ближайший час. Если я простою еще час, невероятность такого совпадения уменьшится, но все еще останется очень большой. Даже если я не сойду со ступеней в течение целого дня, шансов на успех по-прежнему будет мало. Но вообразите себе, что я день за днем, неделю за неделей стану продолжать это занятие. Разве не очевидно, что невероятность такого совпадения будет от раза к разу уменьшаться? Ведь две непараллельные линии обречены сближаться, пока наконец не встретятся, и тогда исчезнет невероятность такого исхода дела. С помощью такого метода я отыскал черную плитку. Это единственный известный мне научный принцип, который может помочь найти неизвестного человека среди пяти миллионов людей.

— И таким способом вы надеетесь отыскать человека, который сможет перевести текст на черной плитке?

— Именно.

— И убийцу сэра Томаса Вивьена?

— Да. Я собираюсь найти того, кто знает обстоятельства смерти сэра Томаса Вивьена точно таким путем.

Оставшуюся часть вечера после ухода Филиппса Дайсон провел неспешно бродя по улицам, а позднее — за литературными занятиями или «поисками точной фразы», как он называл свой труд. На следующее утро он вновь занял свой пост у окна. Еду ему приносили сюда же, и Дайсон ел, устремив взгляд на улицу. Если не считать этих коротких перерывов на еду, он ни на что больше не отвлекался до тех пор, пока не сгущались сумерки, не захлопывались ставни и художник не уничтожал безжалостно свои дневные труды. Только в это время, когда вот-вот должны были зажечься, разгоняя мрак, фонари, Дайсон чувствовал себя вправе покинуть пост. Это бесконечное наблюдение за улицей продолжалось изо дня в день, вызывая растущее беспокойство квартирной хозяйки, возмущавшейся таким бессмысленным занятием.

И вот однажды вечером, когда противоборство света и тени только начиналось и чистое безоблачное небо понемногу утрачивало яркие краски, наступил момент, которого Дайсон так долго ждал. Бородатый мужчина среднего возраста, сутулый и с сединой на висках, вышел на восточный конец Грейт-Рассел-стрит. Проходя мимо музея, он поднял глаза, а затем машинально оглядел рисунки на тротуаре; поглядел он и на самого художника, сидящего поодаль со шляпой в руке. Некоторое время мужчина стоял неподвижно, слегка покачиваясь из стороны в сторону, словно о чем-то раздумывая. Дайсон видел, что кулаки его судорожно сжались, спина задрожала мелкой дрожью, а та щека, которую можно было видеть из окна, задергалась и перекривилась, говоря о приближающемся эпилептическом припадке. Прихватив легкую шляпу, Дайсон выскочил из квартиры, промчавшись вихрем вниз по лестнице.

Оказавшись на улице, Дайсон увидел, что мужчина, привлекший его внимание, повернул в обратную сторону и теперь чуть ли не мчался в направлении Блумсбери — сквер, не замечая, что за ним следят.