Страница 71 из 105
На балконе послышались голоса Валентины и Марины, Гонтарь невольно прислушался, о чем речь. Марина рассказывала, как они реконструировали дачу, сколько было хлопот с материалами, но теперь, слава богу, все позади, теперь они с Мишей и друзьями здесь отдыхают.
Михаил Борисович поглядывал на женщин, снизу ему хорошо были видны их ноги, он исподтишка любовался ими, и Долматова скоро перехватила его взгляд, потянула Марину с балкона, а та погрозила мужу с улыбкой — смотри у меня!
Гонтарь улыбнулся ей в ответ, сел в кресло, продолжал размышлять. Что это он вдруг расфилософствовался? Зачем? Для него все в этой жизни давно понятно, давно он в ней взял нужный курс. Другое дело, что не все это осознают, в том числе и Долматова со своим мужем. А если и осознают, то не до конца.
И все же он кое-что уже сделал. Валентина работает на него, на нужную идею работает и муж, военный человек. Разве этого мало? Как говорится, не сразу Москва строилась, спешить не нужно. Всему свое время. Ни к чему ребячество, взрослый, зрелый человек должен уметь подавлять в себе козлика. А так хочется иногда, черт возьми, попрыгать, подурачиться, расслабиться. Но только, пожалуй, здесь, на даче, подальше от любопытных глаз и можно это себе позволить.
«Надо сегодня провести какой-нибудь необычный вечер, — решил Гонтарь, — оригинальный. Такой, чтобы всем запомнился и чтобы всех сплотил. Идейный, так сказать, вечер. Думай, лысая головушка, думай! Ты иногда выдаешь вполне симпатичные решения».
— Так вот, мальчики и девочки, — сказал Гонтарь, когда все расселись за овальным большим столом, и постучал вилкой по краю тарелки, призывая к вниманию. — Давайте нынешний вечер проведем, так сказать, на высоком идейном уровне. Назовем его… ну, и примеру, «Прощание с коммунизмом». Идет?
— Согласны-ы!
— Правильно, Михаил Борисович!
— Отлично-о! — загорланили гости, а Гонтарь, приподнявшись, театрально кивал лысиной из стороны в сторону, благодарил за аплодисменты и поддержку.
— Господа! Дорогие мои молодые друзья! Я тут не оригинален, — продолжал он, когда шум несколько поутих. — Само время говорит за меня, политическая ситуация. Я просто… сформулировал то, что у всех давно на языке.
— Прощай горизонт, который все время отодвигался-а-а! — хмельно завопил Фриновский, и новый взрыв хохота, звяканья бокалов, дружных хлопков заглушил даже бухающий железным ритмом магнитофон.
«Пусть поорут, пусть, — размягченно думал Гонтарь, прикидывая, что и как говорить дальше. — И пусть как следует напьются».
Он бросил радушно-хозяйское Басалаеву: «Боря, у гостей рюмки пусты, нехорошо». И тот, мотая бородой, стал заново наполнять посудинки.
— Товарищи! Товарищи!— пьяненькая Нинка требовала тишины. — Я хочу сказать…
— Товарищи кончились! — перебил ее Боб. — Сказано же: господа!
Нинка изумленно открыла рот, глянула на сидящую рядом с нею Светлану.
— Так… а мы? Как же?
— И вы, милочка, госпожа, — уронил Гонтарь. — А это вот ваш господин, насколько я понимаю, — и он вилкой показал на согласно кивающего Фриновского. — Вы — госпожа своей… гм-гм… ценности.
— Ха-ха-ха… Браво, Михаил Борисович!
— Господа и товарищи! — не сдавалась Нинка. — Я хочу сказать, что вы спешите… Отказываться от светлого идеала…
— Штрафную ей, Боря! — смеясь, велел Гонтарь. — За ненужную комсомольскую агитацию. У девочки в мозгах несварение. Надо помочь. Олежек, поухаживай за своей пассией.
Общими усилиями Нинку заставили выпить, она трясла головой, слепо шарила по столу, ища чего-нибудь кислого, нейтрализующего горечь во рту, хватала все подряд, и это смешило всех, забавляло.
Встал с полным фужером вина Фриновский. Явно подражая Гонтарю, манерничая, напустил на побагровевшее лицо трагическую гримасу.
— Господа! Михаил Борисович! Мы, молодые, всецело, я повторяю это слово — «все-це-ло!» — поддерживаем ваше предложение по поводу прощания с обанкротившимся марксистским учением. Ничего путного мы от него не получили. Но при всем при том коммунизм имеет одну притягательную в народе идею — это общее одеяло!…
— Ха-ха-ха!… Го-го-го!… Молодец, Олежек!
— Это очень экономно! И удобно.
— …Вот от этой идеи мы не будем отказываться!— закончил Фриновский.
— Друзья мои! Никто вас в обратном в моем доме разубеждать не собирается. Так, Мариша? — спросил Гонтарь жену, и та лишь развела руками — какие могут быть сомнения?!— У меня здесь как раз такое, еще бабушкино, одеяло — большое, из лоскутов. Все гости под ним поместятся. Господа! — продолжал наступление Гонтарь. — Когда с кем-нибудь или с чем-нибудь прощаются, то говорят напутственные слова, так сказать, на посошок. И я на правах хозяина… Боря, потише, пожалуйста!… Так вот, я на правах хозяина прошу такие слова произнести. Борис, тебе начинать.
Боб поднялся, огладил бороду, прочистил кашлем горло. Сказал, рубанув рукой:
— Чтоб больше он никогда из-за горизонта не показывался. Вот. За это и прошу выпить.
— Молодец. Коротко и ясно, — похвалил Гонтарь, одобрительно глядя, как пьет Басалаев. — А что скажет нам представитель славных Вооруженных Сил страны? — Михаил Борисович требовательно, но в то же время с улыбкой смотрел на Анатолия Рябченко. — Ну, Толик?
— Я? Да? — Рябченко растерянно оглядывал застолье — общее внимание его смутило. Он поднялся над столом — в белой рубашке с распахнутым воротом, как-то странно суетящимися руками. Анатолий беспомощно глянул на жену — что говорить-то? зачем?!
— Да ты скажи, что думаешь, Толя, — мягко улыбнулась Валентина. — Об армии что-нибудь скажи.
Рябченко постоял, подергал головой, поискал слова.
— Что я могу сказать, товарищи… то есть, простите, господа. Ленин и другие ученые люди… Гм. Ученые они, конечно, все запутали, прапорщику тут не разобраться…
— Без бутылки не разобраться, генерал! — намеренно серьезно, по-шутовски кинул реплику Гонтарь, и это всем понравилось, все засмеялись, захлопали. А Боб тут же преподнес Анатолию фужер, полный вина, Рябченко хлебнул, осмелел.
— Я скажу, что армия… — он вытер губы ладонью, досадливо глянул на капли вина, пролившиеся на белую рубашку, но Валентина взглядом успокоила его.— Так вот, армия, она есть народная защитница и против народа никогда не пойдет! — выпалил он как на политзанятиях.
— Толя! Молодец! Ура! Дай я тебя расцелую! — Боб полез к Рябченко с объятиями. Они выпили на брудершафт, и Рябченко отвалился в кресле — вымученный, мокрый, — трудное, оказывается, ораторское искусство. Это тебе не патроны считать.
— Та-ак, хорошо, — Гонтарь потирал руки. — Девочки, ваша очередь. Ну, кто первая? Света? Или ты, Ниночка?
Нинка шустро вскочила, затараторила:
— Товарищи. И вы, господин Михаил Борисович! Зачем же мы так, а? Дедушку Ленина поливаем… Ну, выпиваем, болтаем всякое. Пьяные потому что. Но ведь Ленин всем добра хотел, за простых людей старался. Чтоб мы жили хорошо…
— Дожили, хватит! — Боб шарахнул кулаком по столу, зазвенело стекло, тарелки подпрыгнули, и Гонтарь тут же вмешался:
— Боря! Тише, прошу. Не нужно эмоций. Я же сказал: только речи на посошок. Девочка плохо ориентируется в политической обстановке, упрекать ее в этом не нужно…
— Ну, почему же это я плохо ориентируюсь? — обиделась Нинка. Лицо ее пылало — от волнения, от выпитого. Она хотела сказать еще, но Светлана дернула ее за подол платья — садись, хватит. Напоминания Гонтаря ждать не стала, поднялась.
— Я хочу предложить тост за нашего хлебосольного и гостеприимного хозяина, гос… господа! — звонко выкрикнула Светлана, и предложение ее бурно поддержали, потянулись к Гонтарю с рюмками.
— И за очаровательную хозяйку Марину!
«Эта девочка себе на уме, хитра, — размышлял Гонтарь, чокаясь с гостями. — Ну ладно, она в подчинении у Долматовой, и Валентина при случае заставит ее делать то, что нужно мне».
— Валюша, теперь вы.
Долматова не собиралась вставать, протянула: