Страница 58 из 105
— А я смотрю, вы что-то сегодня не в себе, Альберт Семенович, — пошел на примирение и Воловод.
— Да будешь не в себе, когда дома две бабы. И обе больные. Дочке «скорую» в три часа ночи вызывали, — врал Битюцкий, глядя прямо в глаза Воловоду, — у Александры Даниловны тоже сердце прихватило… А тут ты еще…
— И вы извините, Альберт Семенович, я не знал.— Воловод поднялся со смятением на лице, пошел к двери.
«Да, парень, жаль мне тебя», — вздохнул Битюцкий, когда дверь за Воловодом закрылась.
Он пошарил у себя в карманах кителя. Подержал на ладони по-прежнему сверкающий полировкой «презент», кинул его в распахнутый сейф, повернул ключ. Потом во внутреннем кармане отыскал клочок бумажки, который всучил ему вчера бородатый этот малый, Борис. На клочке значилось: «Гонтарь Михаил Борисович. Председатель торгово-закупочного кооператива «Феникс». И шестизначный номер телефона.
Несколько минут сидел Битюцкий над этой бумажкой в оцепенении и тоске. Слишком ответственное решение собирался он принять, но принять его был вынужден. Воловода он тоже хорошо знал: капитан, со своей честностью, стал ему просто опасен.
— Михаил, — сказал он в телефонную трубку. — Это Битюцкий. Нужно встретиться.
Глава двадцатая
Первого августа, в день отъезда судьи Букановой в отпуск, Генка Дюбель набрал номер ее служебного телефона и бесстрастно слушал длинные, томительные гудки. К телефону долго никто не подходил, потом трубку взяла какая-то женщина, сказала:
— Алло! Слушаю вас!
— Мне Галину Андреевну, — как всегда, Генка изменил голос, говорил покашливая, чуть отвернув голову в сторону от трубки.
— Она в отпуске. С сегодняшнего дня.
— Ах да, я и забыл!… Вот досада. Она просила меня обязательно позвонить сегодня.
— А кто это говорит? — поинтересовалась женщина.
— Александр Николаевич.
— Здравствуйте, Александр Николаевич! А я вас не узнала. Это Золототрубова. Что это у вас с голосом?
— Да пива, что ли, холодного хлебнул… К-хм! К-хм!… Извините. Жаль, я не застал Галину Андреевну. Что же делать? Она очень просила позвонить… А дома у нее есть телефон?
— Нет, насколько я знаю.
— Придется к поезду идти.
Золототрубова засмеялась:
— Да дайте вы человеку хоть в отпуск спокойно уехать. Пусть отдохнет от дел. Она и вчера допоздна тут сидела.
— А мне как быть? — покашливал Дюбель, «держал голос». — Целый месяц совесть мучить будет… Нет-нет, я должен ее сегодня увидеть. Поезд она говорила какой, новороссийский, а вот вагон…
— Вагон я тоже не знаю… Впрочем, погодите, Александр Николаевич. Я вспомнила. Рядом с вагоном-рестораном. Галина Андреевна еще говорила: вот мне повезло.
— Ну, в таком случае я ее найду, — уверенно проговорил Дюбель и положил трубку.
Из телефонной будки он вышел радостный — найти вагон Букановой особого труда не составит. Хорошо, что поезд практически ночной, уходит в двадцать три часа сорок две минуты, а ночью, как известно, все кошки серы, легче будет укрыться. Теперь надо найти Игорька Щеглова, отправиться с ним на вокзал, пожелать судье Букановой «счастливого пути».
Весь вечер ушел у Зои Русановой на сборы. Днем она работала, отпрашиваться в поликлинике не стала, прикинула, что со временем у нее все в порядке, успеет. Так оно, в общем-то, и было. А с трех до одиннадцати вечера в путь можно собраться трижды. Тем более что вещи в основном были собраны, ну, кое-что выгладить еще надо, проверить. Главное — сделать другие домашние дела: она оставляла двух мужчин почти на месяц одних, им-то, конечно, не до стирки и глажения будет, у них все должно быть готовое — постельное белье, рубашки, трусы, носки… Понятно, что при необходимости и муж, и сын простирнут для себя мелкие вещи, как-никак оба военные люди, по Зоя знала, как неохотно занимаются мужчины этими делами, лучше оставить им запас.
Приготовлением этого «запаса» она п занималась весь вечер.
Ужинать всей семьей они сели поздно, шла уже программа «Время», показывали бесконечные депутатские баталии: с виду интеллигентные люди, в добротных костюмах и галстуках, отпихивали друг друга от микрофона, состязались в том, кто остроумнее и злее подденет правительство и, конечно же, партию.
Виктор Иванович ел неохотно, депутатов слушал с плохо скрываемым раздражением: ну сколько можно заниматься голым критиканством? Понятно, что перестройка, понятно, что многое в стране нужно изменить — и большинство не против этого! — но должны быть серьезные конструктивные предложения, продуманность действий, озабоченность за будущее. Голое критиканство — разве принесет оно пользу народу, государству? Разнузданность, разрушительность критики всех и вся, сокрушение авторитетов, осмеяние патриотизма — черт возьми, да как жить при этом?! Что может впитать в себя из этого потока «чернухи» его сын Сергей, вроде бы равнодушно поглядывающий на экран телевизора, на что и на кого ему ориентироваться в жизни?
Виктор Иванович вздохнул. Не стал заводить в такой вечер тяжелый разговор в кругу семьи — не время. У Зои голова занята отъездом, ей не до депутатских полемик, она сыта ими по горло, а сын… С сыном он поговорит потом: будут они одни почти целый месяц, наговорятся. Потребность в таких разговорах у Виктора Ивановича крепла с каждым днем. Он кожей чувствовал, что должен говорить с Сергеем откровенно и много, что передовая незримого и беспощадного фронта проходит волей судьбы и времени через душу и сердце его, пусть и взрослого уже, сына, что идет бескомпромиссная и безжалостная борьба и за его Сергея, и за тысячи, миллионы его сверстников. Он, отец, не может, не имеет права не то что стоять в стороне, а даже допускать мысль о ненужности этой борьбы — ибо сегодня, в наши дни, закладывалось будущее не только Сергея и его поколения, но и всей страны, государства. И будущее это виделось Виктору Ивановичу достойным России, которой вот уже многие годы так не везет на вождей и их программы, остающиеся на бумаге.
— Витя, сколько там на часах? — спросила из ванной Зоя (она что-то торопливо там достирывала), и Виктор Иванович посоветовал закругляться со стиркой. Время еще есть, но лучше спокойно посидеть, чай допить. Да и выйти пораньше. Хотя до вокзала недалеко, всего четыре остановки на троллейбусе, но поехать надо пораньше; Русанов, как всякий военный человек, терпеть не мог опаздывать и догонять, лучше на вокзале посидеть. К тому же время вечернее, транспорт ходит хуже, так что…
— Сергей, ты мать поедешь провожать?— спросил Виктор Иванович сына, уже поужинавшего и гонявшего магнитофон в своей комнате.
— Па, мы на десять вечера с ребятами в кино собрались, я сейчас ухожу. Может, ты сам, а?
Сергей пошел в ванную, сказал то же самое и матери.
— Мам, ты не обижайся, ладно? Кино хорошее, ребята билеты уже взяли… И потом, любящие супруги должны на прощание сказать друг другу какие-то теплые слова, а взрослый сын может помешать, — он лукаво улыбнулся.
— Взрослый сын тоже должен сказать матери эти слова, — Зоя замахнулась на Сергея мокрой тряпкой, улыбнулась. — Ишь, умник!
Сергей обнял мать.
— Дорогая мамочка, за нас не волнуйся, отдыхай, лечись. Нам без тебя будет, конечно, трудно, но трудности быта мы преодолеем. Подполковнику госбезопасности и сержанту ВДВ к трудностям не привыкать. Позвони, как доедешь. И если увидишь там, на юге, кроссовки фирмы «Адидас» — покупай смело: тебя ждет искренняя благодарность любящего сына. А отцу купи сигарет.
— Да, Зоя, — поддержал Русанов-старший. — Сигареты если попадутся, привези.
— Ладно, ладно, — обещала Зоя, развешивая на кухне выстиранное. — Витя, снимешь потом, — сказала она мужу. И позвала Сергея, стала дотошно расспрашивать его:
— Сережа, ты с кем идешь в кино? Со Светланой? Говори честно.
— Мам, я иду с ребятами, чес-слово!
— Сережа, ты знаешь, я хорошо относилась к этой девочке, когда вы учились в школе. Принимала ее в доме, привыкла к ней. Но теперь, после всего случившегося… Разбитое — не склеишь.